Я внешне описал всех, не имея их имён и фамилий, кто меня бил и допрашивал, и рассказал суду, что только после того, как я обратил внимание прокурора по надзору за содержанием, делавшего обход по камерам, на то, что не знаю, почему тут нахожусь, он осмотрел мои руки со следами от наручников и сообщил мне, что мне дали 12 суток, которые я не должен отбывать в РОВД, и после этого меня перевезли в ИВС.
— Значит, не такие уж плохие работники прокуратуры? — позволил себе слово Соляник, в то время как я сделал паузу. Судья посмотрела на прокурора из-под очков, и я продолжил давать показания.
В своих показаниях о применении ко мне психологического давления я рассказал суду, как вместо предусмотренных законом 10 дней в изоляторе временного содержания меня продержали более 3,5 месяцев в камерах, рассчитанных на несколько человек, общей площадью не более 3,5 кв. м. Без бани, прогулок, нормального отдыха. Спать приходилось на деревянном настиле, занимавшем почти весь пол камеры. Без матрасов, подушек, постельного белья, в одежде, бок о бок друг к другу, ибо только так можно было разместиться для сна, подкладывая под голову пакет с имевшейся при задержании верхней одеждой, а в моём случае — с ботинками и пиджаком.
Без доступа свежего воздуха в помещение — окно в каждой камере было закрыто железным листом с несколькими небольшими отверстиями. С ограничением в пользовании водой — вода включалась с коридора несколько раз в сутки на несколько минут. И с недостаточностью освещения — сорокаваттная лампочка в глубокой нише за решёткой с трудом создавала полумрак. А после обращения Ольги к выдавшему мне санкцию прокурору об известных ей синдромах моей боязни замкнутого пространства я был переведён в самое маленькое помещение под самую крышу, от нагрева которой в сорокаградусную летнюю жару духота в камере не давала дышать, а пот слепил глаза. И в этой камере, рассчитанной на трёх человек, когда в ней находилось шесть-семь, поэтому ночью по очереди одному или двум арестованным приходилось либо сидеть, либо лежать, закинув ноги на стену, под дверью в небольшом проходе на полу, я провёл почти весь период содержания меня в ИВС.
Всё это время содержания меня в изоляторе временного содержания, продолжил я давать показания о способах и методах психологического давления, применяемых ко мне, меня продолжали посещать те же самые сотрудники милиции, работавшие со мной в РОВД, и приносить газеты, в которых высокопоставленные лица правоохранительных органов прокуратуры и МВД и задолго до решения суда, нарушая презумпцию невиновности, добавил я, безапелляционно заявляли о моей полной виновности в совершении ряда резонансных преступлений. И прямо указывали на то, что, так как члены моей банды, организация которой мне также вменялась, совершили убийство преступного лидера, криминального авторитета и в недалёком будущем вора в законе, меня ждёт расправа в тюрьме, что явно делалось для того, чтобы если не лишить меня желания жить, то подавить волю.
В то же время, когда, казалось бы, следствие должно было разобраться в абсурдности обвинений при предоставленных мной доказательствах, наоборот, стало изобретать разнообразные способы лишения меня права на защиту, продолжил я давать показания о процессуальных нарушениях при расследовании дела.
Так, после того, как я дал показания о своей невиновности и о том, что, напротив, являюсь не преступником, а потерпевшим по делу, когда мои показания должны были бы быть проверены и появляться дополнительные вопросы, следователи перестали меня посещать. А оперативные работники следственной группы, как в суде говорят сами подсудимые, а тогда подозреваемые, стали разглашать им мои показания, в которых я обличал преступников в противоправных действиях против меня, давая возможность бандитам защититься от слов потерпевшего.
А сам глава следственной группы в нарушение тайны следствия на пресс-конференциях сообщал общественности о подробностях раскрытых преступлений и мотивах, вменяемых мне, как будто стремился убедить поверить и побудить свидетелей и потерпевших поддержать позицию и версию обвинения против меня.
Когда я уже находился в СИЗО, продолжил я давать показания, Лясковская начала разговаривать, а прокурор — что-то чертить или рисовать, и мне было заново предъявлено фактически новое обвинение, следователь вообще лишил меня права давать показания, в то время как я собственноручно указал, что буду в свою защиту давать показания после детального ознакомления с постановлением, составляющим уже не 8, а 50 листов. И, проигнорировав десятки моих заявлений, так и не допросил меня, объявив об окончании досудебного следствия и начавшемся ознакомлении с делом.
Я просил тома к ознакомлению, и месяцами мне их не давали. Я направлял сотни жалоб и заявлений — и мне приносили по одному тому раз в две недели с непронумерованными листами и непрошитыми страницами, видимо, оставляя возможность что-либо добавлять в материалы или изымать. А когда через год такого ознакомления дело, казалось, вот-вот уже должно было быть передано в суд (я находился в СИЗО СБУ), глава следственной группы прервал ознакомление и перепредъявил мне идентичное предыдущему обвинение. А когда я начал давать показания, он просто написал, что мои показания не имеют отношения к делу, хотя я в них рассказывал о моих взаимоотношениях «бандиты — потерпевший» с обвиняемыми, и прервав следственные действия, заново запустил процесс ознакомления.
И было понятно, что таким образом, раз за разом искусственно прерывалось течение срока выданной мне на год санкции, под которой я уже находился два, так как время ознакомления с делом в течение санкции не засчитывалось, для того чтобы без всяких на то оснований и дальше держать меня в заключении.
И только после того, как я и другие обвиняемые были вынуждены отказаться от так называемого ознакомления, а прокурор с очевидностью моей невиновности и грубыми нарушениями права на защиту подписал обвинительное заключение, дело было передано в суд. И в письменном уведомлении меня об этом, поступившем мне через спецчасть СИЗО СБУ, не соответствовала ни одна цифра в номере дела номеру дела. Что могло свидетельствовать либо о совершенной безответственности, либо о совершённом цинизме. Я сделал паузу.
— Всё? — спросила Лясковская.
— Нет, — ответил я. — Я заявляю ходатайство о вызове в суд всех сотрудников правоохранительных органов, применявших ко мне методы физического и психологического давления.
— Как же мы их вызовем, Шагин, если Вы не знаете их фамилий? — сказала Лясковская.
— Да, они не называли фамилий. Но я дал точное описание каждого.
— Шагин, тут подсудимыми были заявлены ходатайства. Возможно, Вы кого-то опознаете. И мы их допросим.
Я передал Лясковской рукописный текст для приобщения к делу и сел на своё место.
В течение нескольких следующих дней в суд приходили оперативные работники, работавшие с подсудимыми на начальном этапе следствия. Кто-то из них уже ушёл из МВД, а кто-то ещё работал и получил повышение. Все они старались вести себя смирно и кротко. Кто держал руки по швам, кто — ладонь в ладони перед собой. Они ловили каждое слово судьи. И, делая небольшую паузу, отвечали робким голосом.
Первыми были допрошены три оперативника, проводившие дознание Трофимова. Они отрицали, что его били и что предлагали сделку, то есть вызволение его из-под стражи, в обмен на упоминание моей фамилии как заказчика другого преступления, которую он должен был написать, что слышал, после того как свидетель опознал его как стрелявшего в Князева, что сейчас вменялось не ему.