— Ваша честь! — сказал я. — Вот уже четыре года я нахожусь в заключении, не только без нормальных, человеческих условий содержания и возможности видеть родных и близких, лишённый свиданий, но и без единого доказательства моей вины и со всеми доказательствами моей невиновности!
— С самых первых дней моего задержания, вместо того чтобы вызвать меня в следственные органы при такой необходимости для дачи показаний, при наличии моего домашнего адреса и адреса места работы, я был задержан, а фактически — выкраден, и по сфабрикованному делу неповиновения милиции ночью осуждён к двум неделям административного ареста, и всё это время терпел издевательства, избиения и унижения со стороны работников МВД, заставлявших, пытавшихся заставить оговаривать себя самого и признаваться в преступлениях, к которым я не только не имел отношения, но и никогда не слышал о потерпевших и об их деятельности, и это сопровождалось допросами о якобы украденных мной из бюджета сотнях миллионов гривен, в чём впоследствии мне даже не было предъявлено обвинение. И где я укрываю эти деньги. И всё это — на фоне беспрестанных в нарушение презумпции невиновности, безапелляционных заявлений высокопоставленных чиновников прокуратуры и МВД в СМИ о моей полной и беспрекословной виновности в инкриминируемых мне преступлениях, что явно явилось причиной и далее фабриковать в отношении меня уголовное дело, предъявляя всё новые и новые обвинения, игнорируя свидетельства моей непричастности и запуская по кругу процесс ознакомления, затягивая передачу дела в суд, очевидно, подвергая меня выбору между бесконечным ужасом (воспользовался я подсказкой Трофимова) и ужасным концом. В то время, когда сотрудники милиции указывали на то, что сотню листов показаний в свою защиту я выдумал за одну ночь, а следователи впоследствии вообще лишили меня права давать какие-либо показания.
— Дело в отношении меня сфабриковано следователем Демидовым, — сказал я, — как следствие нарушения презумпции невиновности и защиты мундира. А моя невиновность доказана всеми материалами, всеми показаниями потерпевших, подсудимых и свидетелей. И моими показаниями на следствии и в суде. А если где-то что-то выглядело так, будто я оправдываюсь, то оттого и оправдательный приговор, — добавил я и поблагодарил за внимание.
— Стукните молотком, Ваша честь! — сказал Сафронов.
— Во! — повернулась к клетке адвокат Ляшенко, выставив вверх на кулаке большой палец.
И Лясковская объявила, что суд на два месяца удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора. И отпустила участников процесса.
Машина в СИЗО возвращалась очень медленно. Тащилась. Останавливалась на каждом перекрёстке. Два дня шёл не переставая снег, и снегоуборочные машины создавали пробки. При прохождении обыска на привратке также были задержки. Боксики были переполнены. Шмонщики прощупывали каждую вещь. В тюрьме, из «бункера» пожизненного заключения, как говорили, был совершён вооружённый побег. Бежавших удалось задержать во дворе здания и вернуть в камеру. Однако меры безопасности с этого времени были приняты беспрецедентные. В камере вечером и на следующий день также был обыск. Вещи высыпáли из сумок и прозванивали металлоискателем. Жора написал, что у него на обыске «ушёл аппарат». И Тайсон успел ему спихнуть второй почти перед тем, как в камеру открылась дверь. Через дежурных и по тюремной почте стали доходить слухи об обстоятельствах побега. Как писали и говорили, в камеру к трём пожизненно заключённым (а вернее — одному) девушка-«левитанша» («левитаном» и «левитаншей» называли работников спецчасти — по фамилии диктора Всесоюзного радио, — разносивших по камерам и оглашавшим приговоры, постановления и другие поступавшие в адрес находящихся в СИЗО документы), старший лейтенант пенитенциарной службы, принесла по частям болгарку и пистолет Макарова с обоймой патронов к нему. Что ранее судимый за убийство пожизненник уболтал её на любовь. И пообещал после побега уехать с ней в другую страну. Пистолет впоследствии оказался украденным вещдоком по убийству из сейфа следователя в Белой Церкви. Болгарка и пистолет месяц пролежали в камере в сумке. Болгарка была предназначена для выпиливания в двери отверстия, но применена не была. И в один из дней при выходе вечером на прогулку, при выводе из камеры (наручники когда надевались, а когда нет) двое из пожизненно заключённых, один с пистолетом в руках, выскочили в коридор, а третий остался в камере. И, ранив в ногу собачника, который только один осуществлял вывод (а должны были быть офицер, контролёр и собачник), забрали у него электронный ключ, заставив сказать шифр замка, который нужно было дополнительно набрать на панели из десяти кнопок, и таким образом вышли из «бункера» на этаж следственного корпуса. И таким же образом вышли из корпуса во двор следственного изолятора, где требовали вертолёт. Их уговорили сдаться. И вернули в камеру.
История казалась настолько неправдоподобной, что она выглядела спецоперацией СБУ — как говорили, для того, чтобы в следственном изоляторе «закрутить гайки», то есть ужесточить режим. Но на следующий день начальника оперчасти Бардашевского — Бардака-Звездолёта — уволили. И он в этот же день позвонил Оле и попросил устроить его на любую работу. Оля сказала, что, наверное, он будет согласен мне возить передачи. Его просьба выглядела настолько неправдоподобной, что я посчитал это следующей спецоперацией СБУ и попросил Олю с ним не общаться.
Бардашевского устроил на Троещинский рынок Вова-бандит. И он там работал три месяца. После чего вернулся на должность начальника оперчасти Киевского СИЗО.
Побег же — организованный, подстроенный или спроектированный — действительно был. И он сынициировал бесконечные обыски в камерах, проводимые разными ведомствами — от работников СИЗО до спецслужб департамента.
До дня оглашения приговора я занимался английским, а по вечерам разговаривал с Олей и мамой по телефону. Раз в неделю меня также посещал адвокат.
Владимир Тимофеевич, как обычно, приходил после обеда. Так же приносил от Оли пирожные и шоколадки. Никаких предположений о приговоре не делал. Оле он говорил, что у него есть всё, чтобы доказать мою невиновность. Но оправдательного приговора не будет — он говорил, дадут лет десять. Олин папа говорил ей, что встречался с Азаровым и там шёл разговор, что надо мне дать хотя бы по статье «знал и не сказал». Я же Оле говорил, что, кроме того, что я ничего не знал, а если речь идёт о том, что я знал, что рэкетиры из меня вымогают дань, то это не преступление, поскольку каждый потерпевший, если в отношении него совершается или совершилось преступление, знает об этом преступлении, но за то, что знает, и даже если он не обратился в милицию, а пожалел или простил своих мучителей, то не может за это нести уголовную ответственность — сама эта статья предусматривает до трёх лет лишения свободы, а я уже три с половиной года нахожусь в тюрьме. «И всё, что говорит Азаров твоему папе, или то, что говорит твой папа тебе, — говорил я Оле, — это не более чем брехня».
Когда на следственке я встречал Леонида, он говорил, что всё будет хорошо, и добавлял, что они меня боятся. Но что «хорошо» и кто «они», не уточнял. А я не переспрашивал.