Далее в жалобе говорилось, что ещё в ходе досудебного следствия до направления дела в суд практически все обвиняемые на тот период по делу дали показания о причинах и обстоятельствах оговора меня. Большинство таких показаний изложены в форме заявлений и ходатайств, поскольку следствие не было заинтересовано в полном и объективном расследовании дела. Более того, с целью сокрытия таких показаний они не были предоставлены следствием для ознакомления и в дальнейшем не были направлены в суд с другими материалами дела. Эти показания были указаны как вещественные доказательства по делу. И только по моему и ряда других подсудимых ходатайствам эти материалы были истребованы из прокуратуры судом и уже в процессе рассмотрения дела предоставлены для ознакомления. И совершенно очевидно, что при таком положении эти показания, «…содержащиеся в 25 томах — было выделено, — уже не проверялись, а только формально были приобщены к делу…»
Далее были перечислены статьи УПК, нарушенные следователем, регулирующие порядок предоставления обвиняемому возможности защищаться от предъявленного обвинения, порядок предъявления и допроса обвиняемых, которыми длительность допроса обвиняемых не регламентирована.
И приведена статья, наряду с тем, что предъявлялось обвинение, потом материалы дела к ознакомлению, потом снова обвинение и в тот же день окончания так называемого очередного следствия — ознакомление, из которой следовало, что следователь обязан объявить обвиняемому об окончании досудебного следствия и его праве на ознакомление со всеми материалами уголовного дела только признав собранные доказательства достаточными для составления обвинительного заключения и выполнив нормы статьи на ознакомление признанных потерпевшими с материалами дела.
Далее кассационная жалоба переходила к нарушениям моих прав на защиту во время судебного следствия.
«О необъективности и предвзятости — дальше было изложено в кассационной жалобе, — и явно обвинительном уклоне в действиях как органов досудебного следствия, так и суда, свидетельствует и то обстоятельство, что уже при рассмотрении вопроса о порядке исследования доказательств судом были фактически оставлены без внимания заявленные моим адвокатом и поддержанные мной ходатайства о начале судебного следствия с допроса меня по эпизоду организации банды с тем, чтобы суд имел возможность в полном объёме проверить мои доводы в обоснование невиновности в этой части предъявленного обвинения. Однако суд фактически проигнорировал указанные ходатайства, даже не упомянув о них в вынесенных по этому поводу определениях…»
И далее:
«В результате этого судебная коллегия, избрав порядок исследования доказательств по эпизодам, на протяжении всего судебного следствия лишила меня права давать показания по всем эпизодам наравне с другими подсудимыми. Тем самым участники процесса были лишены возможности даже задавать мне вопросы по тем или иным обстоятельствам, имевших существенное значение по делу. Я, в свою очередь, был лишён возможности обращаться к суду с заявлениями и ходатайствами, связанными с моими показаниями. В итоге мои показания в суде, которые судебная коллегия позволила мне дать в самом конце судебного следствия, так и остались непроверенными. Имею все основания полагать, что такой порядок исследования доказательств был избран судом умышленно, чтобы ограничить меня, как и на досудебном следствии, в праве на защиту…»
«Кроме того, — жалоба подходила к концу, — после оглашения приговора, завершившегося 19 марта 2004 года (приговор оглашали с 15 по 19 марта), копия приговора мне была вручена не в предусмотренный законом трёхдневный срок, а только спустя неделю, 26 марта 2004 года, на украинском языке. При этом моё заявление о переводе приговора на русский язык председательствующей судебной коллегии Лясковской В. И. было оставлено без удовлетворения. В то же время она же ещё в начале судебного рассмотрения дела приняла решение о ведении процесса на русском языке, поскольку я и ещё один из подсудимых являемся иностранными гражданами и не владеем украинским языком…»
«Поэтому в настоящее время я не могу в полном объёме использовать своё право на защиту, поскольку без посторонней помощи не имею возможности понять смысл приговора…»
Жалоба заканчивалась так:
«Поскольку я имею все основания считать, что в ходе досудебного следствия и на всех стадиях судебного слушания этого дела были допущены существенные нарушения уголовно-процессуального закона в части соблюдения моих прав на защиту, прошу: приговор коллегии судей судебной палаты по уголовным делам Апелляционного суда г. Киева от 15 марта 2004 года, которым я признан виновным в совершении преступлений, предусмотренных… — были перечислены статьи УК Украины 1960 года —…отменить как незаконный и уголовное дело в отношении меня прекратить. Меру пресечения в отношении меня в виде содержания под стражей — отменить. Прошу рассмотреть кассационную жалобу с моим участием».
Я поставил число, подпись, и когда во время вечерней проверки в коридоре раздался голос корпусного: «Касачки!», передал жалобу в спецчасть СИЗО-13 для последующей отправки в Верховный суд.
Весь следующий день я провёл, перечитывая приговор. Дима помогал мне разбираться с не всегда понятными юридическими терминами на украинском языке. Анатолий тихонько смотрел телевизор, который перед обедом был выдан со склада. За сигареты я договорился, чтобы шестидесятиваттную лампочку поменяли на сотку, — и в камере стало немного светлее.
Щёлкнул электрозамок, и в коридоре раздались голоса, которые от входной двери в «бункер» перемещались к нашей камере.
— Кого-то садят, — сказал Дима.
— К нам? — спросил я.
— Похоже, что к нам, — Дима встал со скатки, лежавшей на пятачке, и передвинул её в ноги моей нары к стене.
Зазвенел засов, потом открылась дверь в камеру. Офицер был ДПНСИ в фуражке с широким полем, загнутым вверх, и чёрных очках. Его я всегда встречал на привратке.
— О! — сказал он, улыбнувшись, увидев меня. — Так, отойдите к окну.
Мы столпились под телевизионной полкой, приглушив звук телевизора. Не надевая нам наручники, дежурный открыл дверную решётку.
— Заходи, — раздался голос офицера, и в камеру быстро зашёл худой, среднего роста парень в ботинках и оранжевой робе.
— Пройди дальше, — сказал ему офицер.
После этого дежурный положил за порог в камеру скатку и сверху поставил потёртую клетчатую сумку. Решётка двери закрылась, и с прибывшего сняли наручники.
— Смотрите, — пока парень стоял к нему спиной, кивнул в его сторону и посмотрел на меня офицер (видимо, давая понять, чтобы не вешался, не резался или не делал чего-нибудь другого с собой). Он улыбнулся, и дверь в камеру закрылась.
Прибывшего в камеру пожизненно заключённого звали Сергей. На вид ему было лет тридцать пять. Он был худощав, с впалыми щеками, жёлтыми зубами и слегка перекошенным лицом.
— Ты откуда? — спросил я.
— С первого этажа, — сказал он.
— А сколько на «бункере»? — спросил я.
— Два месяца, — ответил он.
— А ты за что здесь? — припоминая слова Скоробогача, что камера нормальная, спросил я.
— За людоедство, — ответил Сергей.
Сергей сел на нару и посмотрел на дымившуюся в руке у Анатолия сигарету.
— Оставить? — спросил тот.
Я предложил Сергею сигарету с фильтром. Пока он подкуривал, Дима положил свою скатку под дверь, а скатку Сергея поставил у стены.
— Кого хоть съел? — спросил я.
— Попробовал, — сказал Сергей, продолжая курить.
— Убийство? — спросил я (чтобы продолжить разговор).
— Троих, — сказал Сергей.
— Попробовать? — спросил я.
— Члены и губы отрезал.
— Зачем? — спросил я, что могло прозвучать для Сергея «чтобы съесть?»
— Чем трахались и чем целовались. Жена написала, что ел и её заставлял.
— И что, ей поверили? — спросил я.
— Я губы отрезал. «На, целуй! — сказал. — Тебе же нравилось целоваться». И пихнул ей к губам. А потом сам попробовал кровь.
— Зачем? — спросил я.
— Так, из интереса. А она написала, что ел.
— А она тоже здесь? — спросил я.