Судьи Верховного суда, казалось, слушали меня внимательно. Судья-докладчик не сводил с меня глаз.
— А поскольку приговор основан на руководстве якобы мной, — продолжил я, — единой сетью предприятий, квалифицированной в приговоре как группа компаний, к которым я даже не имел никакого отношения, о чём в деле, проигнорированные судом первой инстанции, имеются показания свидетелей, учредителей, бухгалтеров, директоров этих предприятий и документы, не содержащие соответственно ни одной моей подписи, я прошу приобщить к делу переданные суду моим адвокатом письменные показания таможенных инспекторов, проводивших оформление указанных грузов, в том числе для руководимых мной предприятий. А также прошу приобщить к делу, ознакомиться и взять во внимание ответы на запросы моего адвоката из контролирующих таможенных органов и других государственных ведомств о том, что указанные в контрактах грузы покинули территорию Украины, а валютные средства за них поступили в сроки, установленные законодательством. Это ещё один пример свидетельства о том, что материалы дела сфальсифицированы. А дело в отношении меня, как и приговор суда, сфабриковано.
Теперь все судьи Верховного суда смотрели на меня. В зале была тишина. Я сделал паузу, переводя дыхание. В комплекте с переданными адвокатом судьям Верховного суда документами содержалось несколько листов дополнения к моим показаниям о моём первом знакомстве в начале 90-х с рэкетом, о том, как в небольшом городе Западной Украины рэкетиры окружили отделение банка, в котором за проданный товар я получал наличные деньги, и охранник банка, видя это, сопроводил меня через площадь к начальнику милиции города, и тот фактически отговорил меня писать заявление.
— Ты можешь написать заявление. Ты уедешь, а твои родственники останутся здесь. Мы сможем посадить только одного. Но через три года он будет дома. Можно разрешить вопрос мирно. Мы тебя сопроводим из района, с парнями поговорим. Решай сам.
И письменные показания по этому поводу моей первой супруги, ее сестры, мамы и даже соседей о развернувшихся тактических действиях по запугиванию в селе на Заречной улице, когда около мазаных белых хат за голубыми крашеными заборами появились иномарки с тонированными стёклами, а на лавочках — те же парни в кожаных куртках. И потом — ловля меня за пределами района, в соседнем городе, по гостиницам — рэкет как неотъемлемая часть бизнеса, которую теперь ни следствие, ни суд в упор то ли не видели, то ли не хотели видеть, квалифицируя уплату дани как финансирование банды.
Все эти собранные и переданные Верховному суду адвокатом показания не имели прямого отношения к рассматриваемому делу и могли быть сразу отклонены Верховным судом как доказательства. Поэтому я не стал обращать на эти материалы внимание Верховного суда, а перешёл к заключительной части предоставленного мне слова.
— Ваша честь, — обратился я к судьям Верховного суда, — в материалах дела нет ни одного доказательства моей виновности в инкриминируемых мне преступлениях, и предъявленные обвинения не нашли подтверждение в суде. А показания уже осуждённых, теперь положенные в основу обвинительного приговора мне, по нормам УПК не могут являться доказательствами, поскольку получены во время административного ареста при допросе подозреваемых в качестве свидетелей и с применением физического насилия, о котором, отказавшись от этих показаний, заявили указанные лица, подтвердив мои показания о собственной невиновности на следствии и в суде. Помимо этого, они менялись не только с каждым допросом, но даже в течение одного следственного действия по времени, обстоятельствам и событиям, с единственным соответствием: фамилия Шагин ещё раз свидетельствует, как в отношении меня фабриковалось уголовное дело. Его материалами доказано, что я не имею никакого отношения к преступлениям, за которые осуждён, и сам являюсь потерпевшим от действий инкриминированной мне банды. На этом основании приговор Апелляционного суда г. Киева, которым я приговорён к пожизненному заключению, прошу отменить как незаконный. Дело в отношении меня прекратить. Из-под стражи меня освободить.
Я поблагодарил за внимание и сел на место. В зале ещё некоторое время сохранялась тишина. Мама смотрела на меня плачущими, но, казалось, уже счастливыми глазами. Судьи Верховного суда выслушали ещё нескольких подсудимых и их адвокатов и удалились в совещательную комнату.
— Встать, суд идёт!
Лысак оглянулась на меня. Не прошло и десяти минут, как судьи Верховного суда вышли из комнаты и заняли свои места. Судья-докладчик с редкими жирными седыми волосами, лежавшими и торчавшими в разные стороны на макушке, огласил: «Приговор оставить без изменений, ходатайства и кассационные жалобы без удовлетворения».
— Они выходили туда попить кофе, — смотря на меня с ужасом в глазах, сказала Лысак.
— Встать! — скомандовал секретарь.
Судьи Верховного суда приготовились покинуть свои места. В это время моя мама была уже у клетки. Она упала на колени перед решётчатой дверью и держалась руками за металлические крашеные прутья. В её глазах были горе и боль. Я стоял напротив мамы в наручниках, перестёгнутых наперёд, и старался оторвать её руку от решётки. Потом обернулся назад и увидел Владимира Тимофеевича, складывавшего документы в свою малиновую папку из кожзаменителя. Он повернулся лицом в мою сторону. Его губы были сухими, а глаза, казалось, блестели от спиртного, без которого он не посещал судебные заседания.
— Это он во всём виноват! — то ли от непонимания произошедшего, то ли от непонимания, как такое может быть, вырвался из меня внутренний голос. И от этих слов Владимира Тимофеевича, казалось, отбросило назад.
— Я не виноват, это всё они, — раздался голос впереди, левее от меня. И я увидел Маркуна, в глазах которого, казалось, был страх. Он кивнул в направлении стоявшего за столом прокурора и проходивших мимо стола судей.
Мне вдруг стало стыдно за свои слова в сторону адвоката, который сейчас быстро, за проходившими гуськом за маминой спиной судьями направился к выходу из зала.
— Правильно, Игорёня, бей своих, чтобы чужие боялись! Гондоны! — громко добавил Леонид, глядя то ли в сторону стоявших в клетке, то ли в сторону пустых стульев суда.
Мама продолжала стоять на коленях у клетки и что-то говорила, но я не слышал. С моих плеч вдруг спал чудовищный груз, и я почувствовал усталость от оставленной непомерной ноши. Таня, моя сестра, оторвала одну, потом другую мамины руки от решётки и помогла ей встать. Конвоиры подгоняли людей. Через некоторое время зал был пуст. И я уже увидел маму с сестрой за окном, со спины. И по маминой медленной, сгорбившейся, тяжёлой походке казалось, будто, весь груз лёг на её плечи. Вечером я был в камере. Дима на меня не приготовил ужин.
Ночью мела метель. Ветер бил в металлизированное стекло, загоняя мелкие кристаллы снега под «баян», за решётку окна и в трещину пластикового стекла. Рифлёная матовая поверхность металлизированного «баяна» тускло светилась желтоватым пятном от включённого то ли на вышке, то ли закреплённого на краю крыши здания прожектора. Казалось, на собачнике выла собака. А может быть, это натянутые ряды и накрученные спирали колючей проволоки, обдуваемые резкими порывами ледяного воздуха, создавали протяжный вой.
Утром прогулочные дворики замело. Под стенами снега было по колено. Контролёр с трудом открыл дверь. Руки холодили наручники.
В камере было холодно. По телевизору вперемешку с предновогодней рекламой шла реклама кандидатов в Президенты, повторное голосование за которых, назначенное на двадцать шестое декабря, должно было состояться через десять дней. Мы с Димой смотрели новогодние фильмы, избегая разговоров о Верховном суде и вынесенном приговоре. Вечером после проверки Сергей — корпусной — принёс телефон, и я позвонил Оле. Спросил, почему её не было в зале суда.
— Я была в церкви. Не работает, — то ли с сожалением, то ли с иронией сказала она.
Оля сказала, что Владимиру Тимофеевичу сообщили, какой будет приговор. Но до конца и он не верил, что такое может быть.
Потом я позвонил маме. Её голос был удручённый, но волевой. Мама сказала, что Танечка уезжает в Санкт-Петербург, а она останется тут, чтобы в Новый год быть рядом со мной.