В этот день Оля принесла передачу на меня и Дедковского. И весь вечер прошёл за рассказами о вскрытии замков. Пакистанец утверждал, что нет ни одного замка, который бы он не открыл вместе со своим приятелем. Как только выходит новая модель замка, то такой замок сразу же покупается, разбирается и к нему изготавливаются отмычки. Все сокамерники внимательно слушали рассказы Пакистанца. Дедковский сказал, что если бы Пакистанец был квартирным вором, то он про себя такого бы не говорил.
На следующий день Сергея заказали на суд, а меня — на дурдом. Так называлась психиатрическая больница, где проводилась психиатрическая экспертиза. Утром меня в числе других в «конверте» загрузили в «воронок», и через полчаса автозак подъехал к зданию — к его боковому входу, приспособленному для приёма заключённых. Из зака заключённых переместили в небольшой зарешечённый холл и по одному заводили в кабинет. По времени медпсихкомиссия проходила по-разному. Кого-то заводили и сразу выводили, а кто-то задерживался на две-три минуты. Подошла моя очередь. Офицер назвал мою фамилию и провёл меня до двери в кабинет. Я вошёл — и на меня сразу уставились несколько пар глаз, женских и мужских. Всё произошло так быстро, что я даже не успел разглядеть лица. Передо мной был стол, за столом сидел врач, остальные разместились дальше стола. Врач спросил у меня фамилию и распорядился меня увести.
В деле, в результатах медицинского психосвидетельствования появилась отметка «здоров, постоянно улыбается».
Прошедших медосвидетельствование снова доставили в тюрьму, и уже до ужина я был в камере. Там появился ещё один человек, и камера снова превратилась в муравейник. Появление новенького, казалось, в геометрической прогрессии уменьшало пространство.
Вновь прибывшего тоже звали Сергеем. Он прибыл из большой камеры, чем сразу опустил на себя тень подозрения. Помимо этого, он был моим старым знакомым, точнее — тем разговорчивым парнем, который смущал в машине девушку просьбами засветить. Он сразу сказал Славику, что сидит за мýсоршу — вырвал серёжку из уха у следователя. О том, что потерпевшая была следователем, он узнал позднее. Дедковский сказал Сергею, что он не за мýсора сидит, а что он просто придурок. И запретил тому смотреть в сторону кормушки. На тот момент Оля уже передала нам телевизор и в камере было что смотреть. На лето в камерах снимали окна, и поскольку торец здания корпуса (крыло «Кучмовки»), находился прямо у забора, а третий этаж поднимался над стеной, то из окон третьего этажа можно было свободно разговаривать с родными, чем после посещения адвоката Сергей начал заниматься каждый день. Это ещё больше раздражало в нём Дедковского. Славик посоветовал мне не практиковать подобное, иначе камеру, то есть нас, могут разбросать по разным камерам.
После обеда Славик ходил к адвокату. А на следующий день, когда все ушли на прогулку, попросил меня остаться в камере. Я предполагал, что за адвокат у Дедковского, но о своих предположениях ему не говорил. Точнее, когда речь заходила о его адвокате, то я говорил Дедковскому, что я, мол, «знаю, что он знает, что я знаю», и дружески обнимал его за плечо. На что Славик смущался и продолжал разговор. Он сказал, что для того, чтобы в камере было всё в порядке, нужно, чтобы я написал записку, по которой его адвокату дадут 500 долларов. И что деньги пойдут ей на зарплату для защиты его в суде. Но помимо этого она займётся его содержанием в камере, где я буду содержаться вместе с ним. Я сказал ему, что не возражаю, чтобы в камере было всё в порядке и чтобы этим занимался его адвокат. Однако добавил, что не хочу связываться с записками, поскольку указанные в них суммы могут потом фигурировать в суде как оплата за очередной заказ. И хотя я понимал, что вряд ли мои недоброжелатели пойдут так далеко, но всё же хотел, чтобы и Дедковский понимал серьёзность моего положения.
— Ты что, гонишь, папа? — сказал Дедковский.
Он не называл меня по имени — ему больше нравилось «ты», или «слушай», или «папа». А потом подумал и сказал, что он впишет сумму своей рукой, сам. А я подтвержу её через своего адвоката. И что тот человек, который будет звонить Оле, будет девочка, и что она действительно адвокат и покажет Оле адвокатское удостоверение, и что Оля может с ней встретиться в людном месте и в присутствии знакомых.
Я Дедковскому в тетради написал:
«Оля, отдай, пожалуйста, девочке-адвокату…», а сумму написал Дедковский. Я дал ему Ольгин номер телефона. Адвокату я ничего говорить не собирался. А также сказал Дедковскому, что не гарантирую, возьмёт ли Оля трубку, будут ли у неё такие деньги и будет ли она встречаться и отдавать их. И буквально на следующий день Дедковский пошёл на следственку. А ещё через пару дней сказал, что всё в порядке и что Оля деньги отдала. А также добавил, что не хочет меня обманывать, хочет передо мной извиниться, так как к цифре 500 ещё впереди пририсовал единичку.
А на следующее утро камеру разбросали. Подошёл дежурный и всех заказал — каждого по отдельности, со своими вещами.
— Папа, я тут ни при чём! — сказал Дедковский.
По его лицу не было понятно, был ли он смущён или всё знал заранее. И был ли он расстроен. А я расстроен не был. Я уже понял, что в тюрьме заранее ничего знать нельзя, и неизвестно, что может произойти в следующую минуту. Как и по поводу денег. Я находился в тюрьме уже три месяца. И, в том числе от Дедковского, получил свой первый опыт. А за опыт, как и за всё, нужно было платить. И лучше всего деньгами, если они были.
Я собрался с вещами, которых у меня было уже несколько сумок. Меня перевели этажом ниже в точно такую же камеру, правда, из её окна уже не было видно за забором пешеходной дорожки, а взгляду открывалась белая стена с тремя рядами колючей проволоки над ней. В камере уже находилось четыре человека. Худощавого мужчину лет шестидесяти, среднего роста и с седыми волосами, звали Сергей Николаевич. Он практически всё время проводил на наре, понемногу читал или лежал в раздумьях и о своём деле ничего не говорил. С другой стороны прохода на нижней наре находился Юра — худой черноволосый парень в очках, руки и лицо которого, как и всё тело, были покрыты мелкими и в некоторых местах расчёсанными до крови прыщиками, которые он называл одной из форм дерматита — заболевания, возникшего на нервной почве. Он смазывал особо чесавшиеся места какими-то мазями и кремами и с ног до головы был в зелёнке, которую после паровой бани в двухсотлитровом мусорном пакете ему наносил мелкими точечками Сергей Николаевич. Юра говорил, что паровая баня ему помогает: на некоторое время заживляет раны и снимает зуд.
По делу Юра говорил много. Также он читал о моём деле в газетах и говорил, что у нас похожие обвинения. Он сказал, что он бизнесмен и был одним из троих соучредителей ночного клуба, о котором, правда, я никогда не слышал. Юра говорил, что это было маленькое заведение только для ограниченного контингента, и поэтому данный клуб не был на слуху. Однажды вечером эти два учредителя были найдены застреленными, и рядом лежал брошенный пистолет. В тот же вечер его знакомого со двора, Сергея, заставили написать явку с повинной, что убийство совершил он за обещание получить от Юры три тысячи долларов, чтобы избавиться от двоих соучредителей. Затем явку заставили написать и его несовершеннолетнего младшего брата, который подтвердил, что при нём Юра высказывал намерения об убийстве. Находясь в тюрьме, они с Сергеем отказались от своих показаний и заявили о невиновности. Юра находился в тюрьме уже два года. Ему и его подельнику Сергею уже запрашивали пожизненное заключение, но дело вернули на доследование.
По прошествии пяти лет, после трёх запросов пожизненного заключения и трёх возвращений дела на доследование Юру и его подельника Сергея отпустили за недоказанностью. Как рассказывали сотрудники СИЗО, когда их выпускали, то присутствовал следователь, который кричал: «Вы выпускаете убийц!» Как на следственке говорили адвокаты, Юра и Сергей теперь будут находиться под подозрением, пока не будут найдены либо дополнительные доказательства их вины, либо настоящие убийцы, и дело будет закрыто, то есть пройдёт через суд.