Конечно, Сережа удивился, конечно. И как удивился!
— За… зачем? По-чему? — пробормотал он, не находя больше слов.
— А затем и потому, мальчик мой… Это нам с тобой придется единожды скушать и переварить: затем и потому, что отец твой, оказывается, враг… м-э… народа. Ну, а мать, надо думать, не жилец на этом свете. Вот истина.
Сережа беспомощно открыл рот, и в горле его что-то жалко пискнуло. Кожа на его скулах натянулась, веки сузились, поползли к вискам, и стало видно, как он похож на свою мать. Из глаз его текли слезы. Хотел сразу убежать, спрятаться… Неведомая сила удержала его на месте.
— Вы… уже написали, да? — спросил он, судорожно глотнув слюну.
— Да, мальчик, да!
— Они приедут… заберут меня?
— О, будь покоен.
— Вы взяли там… адрес, да?
— Почел своим святым долгом, мальчик. Надеюсь, отпустится мне за это сто грехов, — сказал Богубёг и прицелился задом к скамье. Но сесть ему не пришлось.
В последний раз Сережа спросил, заикаясь:
— А мама не жиль… не живец?.. Да?
— И это не самое худшее для тебя!
— А кто-о мой отец, кто?
Богубёг наклонился, чтобы шепнуть мальчику на ушко — побархатней, поделикатней. И тут в ушах Сережи что-то с треском лопнуло. Он угадал по губам Богубёга два подлых бранных слова. И, сам того не желая и не собираясь так делать, плюнул профессору в лоб. Стекла на очках Богубёга покрылись мелкими искристыми капельками.
Он отшатнулся. Пес его оскалился, рванул поводок и грузно толкнул Сережу мускулистой грудью, отворачивая пасть, чтобы не хватить его клыками. Сережа не удержался на ногах, плюхнулся на землю. И от обиды, что не устоял, и от стыда, что плевался, вскочил, подпрыгнул и трижды метко ударил острыми костлявыми кулачками Богубёга по зубам. Справа, слева, справа. Как юноша в весе петуха: пух-пух-пух.
Пенсне свалилось с носа Богубёга. Удерживая пса, ища на земле стекла и еще не четко осознавая смысл происходящего, он закудахтал надменно:
— Что, что, что? Что такое? Что это такое?
Сережа яростно растоптал стекла каблуками. Подошел и саданул важного пузатого дядьку ногой — куда попало, не примериваясь. И так неудачно попал — под колено. Богубёг замычал от нестерпимой боли, присел. Ноги у Сережи были железненькие, футбольные.
Пес опять сшиб Сережу с ног и встал над ним, улыбаясь, гулко лая. И это было плохо.
Богубёг кричал, оттаскивая пса за ошейник:
— Черт знает… Хулиганство! Истинный сын своего бати! Выродок какой-то…
И это тоже было нехорошо.
Сережа поднялся, точно на пружине; не успев разогнуть спину, метнулся, подобно спринтеру при низком старте, и с разбегу боднул Богубёга головой в живот так, что тот сказал:
— Эп… — и зашатался, ковыряя носками штиблет землю, выпустив поводок из рук.
А пока тот ловил ртом воздух, Сережа хлестко колотил его кулачками по толстому лицу. Пес ошалело лаял.
В третий раз упал Сережа, и уже без помощи пса. Упал оттого, что теперь бил не со своей силой, а с силой, которая у него будет лет через десять, с той силой, с которой пеший человек подчас останавливает коня на скаку.
Пес ткнулся ему влажным носом в висок, лизнул вихор на затылке, прилег на передние лапы, повизгивая, раздирая пасть в улыбке. Пес хотел понимать все, что видел, как шутку, веселую игру между своими. Но Сережа не играл. Он кулем лежал на земле и хрипел, но смотрел на Богубёга, как хорек из капкана.
Богубёг, близоруко щурясь, шагнул было не то к нему, не то ко псу с протянутой рукой. Сережа взвился навстречу… И опять в лицо профессору словно швырнули горсть колючек — кожа у него была нежна, как у дамы, а Сережины кулачки секли и жалили. Богубёг почувствовал на губах солоноватый вкус, завопил — уже истерично:
— Уберите его от меня! Затравлю собакой! Я за себя не ручаюсь.
Вряд ли ему следовало до такой степени выходить из себя. Резонней бы удалиться восвояси умеренно-скорым шагом, кабы можно было поручиться, что сатаненок не кинется вдогонку…
Они были уже не одни во дворе. Вокруг них вихрем летала Машка, непрестанно визжа, размахивая крылышками и бесстрашно вставая между псом и Сережей, не давая псу ходу. У дверей своего подъезда топталась тетя Клава, причитая: «Ай-ай-ай… ой-ой-ой…» В воротах, широко расставив ноги, с каменным лицом стоял Федор Шумаков, и в его сторону глянуть было боязно. (Вовка остался есть суп и кусал себе потом локти.) В окнах торчали головы взрослых и ребятишек.