Так думала Анна, гордо думала, а в душе ее был тупой, бабий страх, и она с содроганием смотрела на Сережу, как в ту давнюю субботу, когда вернулась с ним с аэродрома, по счастью не попав в прогулочный полет на «Максиме Горьком».
В полдень прибежал Федя, друг, обнял Анну.
— Ну? Дышишь? — проговорил он, с усилием переводя дыхание и все же раз за разом затягиваясь табачным дымом. — Ожила, что ли?
— Я не знаю… Ты-то не задохнись!
Он махнул рукой.
— Так вот. Как раз вовремя. Сегодня… ты как — могла бы? Ночью, после одиннадцати… Стену уже разобрали. Стены нет! Будто сдуло ее, понимаешь, с дороги… Или не понимаешь?
— Не-уже-ли? — выговорила Анна протяжно, словно под музыку. — Спускаете со стапелей? Ту самую?
Федор закричал, кашляя от курева, отступая к двери:
— О чем же я тебе сообщаю — вот… в последний, последний момент… Извини. Минута на счету. Бегу. Новости есть великие!
Анна удержала его, как ни была слаба:
— Федя… Как же можно? Хотя бы одним словом…
— Съезд партии, — сказал Федор.
— Когда?
— Скоро! Ну и мы даем. Через десять часов…
— Послушай, — сказала она, — от кого ты бежишь? От себя? Я тебя прошу: успокойся.
Федор остановился и вздохнул, глядя на газеты с траурной каймой, развернутые на диване.
— Читала небось…
— Читала… А чей был самолет, наш?
— Да хотя бы и не наш — Поликарпова… А как же, Аня, не наш? Чей же? И это… когда кругом война! Когда вот она! Хоронили его, если б ты видела… — добавил Федор. — Хоронили — как клятву давали.
— Иди, иди, — сказала Анна.
Он ушел, снова обняв ее.
И тотчас из-за двери вывернулась, как подкладка из-под полы, Зинаида Шумакова. Из-за ее плеча выглядывал Сережа.
— Это я, — сказала Зинаида и покривила губы по привычке. — Слышь, Ань… Не знала я. Убей бог, вот крест святой. А уж когда твой Сережка… того профессора… трёхнулась я! Как вступило мне в это место, как вступило…
Подошел добрый, справедливый Сережа и сказал:
— Она меня обнимала.
Зинаида всхлипнула, вытерла нос двумя пальцами.
— Только ты меня не трожь. Опять совру, ей-ей, совру!
— Соври, пожалуйста.
— Анют… — проговорила Зинаида проникновенно. — Твой мужик мне как Махамету свиное ухо. Но ты меня, дуру, послушай, боле никого: чтобы он это… ну… не верю я! Ошиблись они. Покаются. Вы любите… признавать свои промашки… перво-наперво!
Анна нахмурилась, услышав слова: в ы и о н и, Зинаида — тоже.
— Ань… ты врать не станешь… А что же теперь будет?
— А что такое?
— А Че-калов?
Анна не успела ответить. Затрещал хрипло звонок от входной двери. Звонить мог только посторонний. Зинаида метнулась и исчезла в коридорчике, который вел на кухню.
Сережа побежал на звонок и отворил незапертую дверь. Вошел в самом деле посторонний. На месте, где только что подпирала косяк Зинаида, стоял Антоннов в габардиновом пальто и в фуражке, шитой на заказ.
— Да, — сказал он слегка в нос, как иностранец, и повторил: — Да, — словно дожидаясь, что с ним поздороваются.
Со скрипом он прошел к столу и, громко кряхтя, сел. Снял фуражку и вытер околыш изнутри неразвернутым шелковым платком; из фуражки донеслось тихое повизгивание.
— Вы садитесь, — сказал он.
Анна села. Она была бледна. Сережа незаметно сунул руку в карман, где у него лежала тяжелая, величиной с кулак, гайка.
Антоннов поглядел на Сережу, ощерив желтоватые деревянные зубы, и подергал губами так, будто сгонял ими муху с носа.
— Как ни говори, мужеского полу! Небось неслух, грубиян? Безотцовщина… Там за дверью никто не стоит?
Анна незаметно удержала за рукав Сережу, готового сбегать посмотреть. Но Антоннов все заметил и покряхтел одобрительно-отрицательно.
— На сегодняшний день, — заметил он негромко, — в каждом доме, понимаете, говорят про Чкалова. А вот чего говорят? К чему говорят? Можем мы себе дать отчет? К тому же, когда окружение со стороны капитализма, военная угроза…
— Сереженька, — сказала Анна отчетливо, — спроси у этого дяди, какого черта ему тут нужно?
— Можете не спрашивать! — вскрикнул Антоннов. Кинул фуражку на скатерть на середину стола. И неожиданно заговорил, постанывая, усердно моргая белесыми ресницами: — Обидно, понимаете. Слишком обидно! Хотя мы персональных окладов не получаем, в любимчиках этих не состоим. Я рядовой, понимаете, солдат… И с каких же это пор, позвольте спросить! Наших же людей ставить в положение, перед вопросом, перед лицом, понимаете. Пускать все на самотек, плестись в хвосте у настроений… Это мы куда зайдем? Это мы далеко зайдем. Это можно доиграться. Это нам кто же позволит? Кто за это будет отвечать? Дядя? Или мы с вами?