— Мы с вами? — переспросила Анна с изумлением и с невольной улыбкой, потому что Антоннов стонал в нос.
— А кто же? А как же? — перебил Антоннов в запале, скрипя сапогами, целлулоидным подворотничком кителя, зубами, голосом, всем своим нутром и оборудованием. — От этого никуда не уйдешь, дорогой товарищ! Выводить, понимаете, из строя, брать своих под прицел… Кому на руку? На чью мельницу? Кто спасибо скажет? Ясно вам, как вопрос стоит?
Анна наконец поняла.
— Послушайте, это вас… что ли… прижимают? Вас лично?
— Что значит прижимают? Что значит лично? Вопрос, говорит, об исключении… из рядов…
— Кто говорит?
— Парторг ЦК! Персональное дело… А за что? За бдительность?
— Не-уже-ли? — вымолвила Анна нараспев второй раз за нынешний день.
Сережа выронил гайку из руки в кармане. Он был напуган, как в прошлом году, когда этот дяденька вот так же кричал на отца на заводском дворе. И ему тоже хотелось так крикнуть, чтобы подумали, что он бдительный… Сережа посмотрел на маму… Она смеялась!
— Несчастный вы человек, — говорила Анна, называя Антоннова так, как называл Георгий. — Это здорово. Я вас приветствую! Честное слово… И пожалуйста, не трудитесь, — я понимаю, вам нужно мое заявление.
— Я не тружусь, — сказал Антоннов.
— Но что же вам записывают? Какую формулировку?
— Согласно Пленума ЦК, январского…
В ушах Анны вдруг зазвенело. Она оглохла.
— Как — согласно пленума?
— Да вот это, понимаете… Избиение членов партии. Как в резолюции Пленума: есть подлые люди… они хотят перебить наши кадры…
— Так, — сказала Анна.
Звон в ушах оборвался. И она услышала, как дышит рядом Сережа.
Она вспоминала минувшую зиму. Постановление Пленума было напечатано в «Правде» 19 января. В нем впервые открыто говорилось про «фальшивые крики о бдительности» и про то, что «создается недовольство и озлобление в одной части партии». Страшные слова, но Анне нравилась их прямота. 19 января на душе было так же, как после «Головокружения от успехов». И лишь в глубине души было не по себе, и Анна тщетно пыталась преодолеть это чувство. Ныне Антоннов мешал ей думать ясно и чисто о том, что сказал Пленум ЦК. Ее вовсе не веселило то, что вот сегодня Антоннова выставляют из партии. Лучше было бы, если бы он понял, что у него мозги набекрень. Но, видимо, на это нужно время, много времени.
Анна подняла глаза.
— Ну, дальше.
Антоннов сощелкнул желтым ногтем пушинку со своей фуражки, косясь на Сережу.
— Выйди-ка.
Анна подтолкнула сына, и он молча пошел из комнаты. Антоннов прикрыл рот ладонью:
— А все-таки извините, понимаете! Хотя бы и ваш благоверный… То он хужей Гришки Распутина. А то лучшей Николая Островского. Окосеешь, каким глазом смотреть.
Анна, слабея, привалилась грудью к краю стола.
— То есть?
— Ну, что зря спрашивать! Будто впервой слышите! Конечно, у него связи — дай бог. Про него правительство знает — со слов этого… ну, главного… А мы рядовые, серенькие. Некоторая интеллигенция на нас, как на клавишах, играет.
Анна сказала сквозь зубы:
— Ты! Серенький!.. Выгоню сейчас к чертовой матери. Говори все прямо про Карачаева до конца.
Антоннов вздохнул.
— Да он, может, на сегодняшний день уже в Москве давно. Его дело на пересмотре, понимаете, в Верховном Совете. Статью переменят и… вот тебе гривенник на трамвай — ехай домой!
— Откуда ты знаешь? Откуда ты можешь знать? — вскрикнула Анна.
— Он же мне и сказал.
— Кто?
— Парторг ЦК.
Анна откинулась на стуле и глупо, немощно задумалась: «Врет? Не врет? Врет… Не врет…» Как будто ощипывала лепестки ромашки… И ей было стыдно: «Крутит… Конечно, крутит!»
Потом она сняла с полки над столом тетрадку, вырвала из нее чистый лист.
— Диктуйте, что вам написать.
Лицо Антоннова сдвинулось и смялось на миг, как резиновое, и неуловимо встало на место.
— Так ведь что? Будто я тебя гнал с завода, самоуправство, понимаете… пятое-десятое… сделал, говорит, обыск!
Анна стала быстро писать, говоря вслух, что пишет: