Все собрались около Шумакова, сели на тот же рельс, что и он, на землю, припорошенную редкой снежной крупой.
Посидели, покурили, помолчали. Дело было сделано, балакать не о чем.
Федор встал, поднял кепку. Постоял, прислушиваясь к тишине, и попросил:
— Покажите.
И все пошли показывать ему, где заложены толовые шашки. Шли тесной толпой и молча тыкали пальцами то под ноги, то под крышу, а медник водил пальцем по схеме, придерживая Шумакова за рукав, чтобы не споткнулся о провода.
Спускались сумерки, синеватые, глухие, как в лесу. Снег пошел гуще. Федор не покрывал головы. Был он как на кладбище у открытых могил.
Незаметно подошел дежурный, которого посадили у телефона. Остановился поодаль, переминаясь, ощупывая свою грудь. К нему кинулись.
— Что? Ну что? Говори, что? Неужели приказали?
Дежурный зябко повел плечами, качнул головой:
— Молчит…
— Иди назад! Не отходи ни на минуту!
Тот забормотал:
— Не пойду я… Сажайте другого. Дайте смену. Пусть кто-нибудь еще послушает… Я с вами…
Начальник команды назначил к телефону другого, но и тот замотал головой.
— Иди сам.
Медник пошел и тут же вернулся бегом.
— Федор Федорович… я прошу, идите вы… А то еще не так услышу, не пойму, напутаю!
— Давай скорей, — сказал Федор и зашагал к заводоуправлению.
За ним пошли все.
Ждали у телефона, у репродуктора до утра. Никто не уснул, ни один не задремал. Завыла воздушная тревога, объявил Левитан отбой. Небо за ночь расчистилось, и как будто потеплело.
Зазвонил телефон. Все вскочили. Звон был оглушительный. Шумаков долго не поднимал трубки. Ребята не торопили его. Наконец он приложил ее к уху, назвал номер завода, назвал себя и сказал две фразы:
— У нас готово… А мы ждем…
Не трогаясь с места, ждали еще до полудня. И во второй раз зазвонил телефон. Шумаков опять не сразу взял трубку, молча послушал и проговорил упавшим голосом, так, будто у него судорогой свело губы:
— Есть… Слушаюсь… Понятно… Шумаков…
Все стояли. А он сел, ссутулился, закрыл глаза ладонью и засопел, зафыркал, кусая и облизывая губы. Минуту спустя он открыл сухие глаза, откашлялся и прохрипел совсем обессиленный:
— Рви к чертовой матери… Это… это! Провода рви… Снимай взрывчатку… От… от… меняется… Отбилась Москва.
— Федор Федорович… повтори, пожалуйста!
— Повторяю. Москва не Париж.
Теснясь, вышли в заводской двор, стали сматывать провода. Федор оглядел ребят, снял с себя ремень с пистолетом, отдал его меднику, Пете, сказал обыкновенно, спокойно:
— Ну, с меня хватит… Все! Ясно. — И пошел к проходной.
— Вы куда, Федор Федорович?
— Бриться.
В ближайшей парикмахерской он побрился, разрешил сбрызнуть себя одеколоном, чего прежде избегал, и поехал к Анне, сел против нее, за обшарпанный стол школьной бухгалтерии.
— Об нем ничего пока нового?
— Пока ничего, — ответила Анна.
Федор закурил, ожидая. Она присмотрелась к нему, вопросительно потянула его за рукав. Он кивнул. Да, на фронт, на фронт…
Она сказала:
— В общем, так. За Машу, пока она от меня не отлепится, будь покоен… В общем, вот так.
— Ясно, — сказал Федор.
Затем, не заходя домой, он поехал в военкомат.
Пришлось обратиться к комиссару. Комиссар, посмотрев документы Шумакова, покачал головой:
— В армии вы не служили. Только сборы… На своем заводе вы командир, знатный мастер. Орден у вас. А в армии… вы рядовой! Вас учить надо.
— Сейчас этому все учатся, — сказал Федор. — Вон профессоров, доцентов берете в ополчение. Чем я хуже? Дайте мне один разок разобрать станковый пулемет — соберу вслепую!
— Не имею права, дорогой товарищ. Вы оборонная промышленность. Бронь наркома.
— Что же мне, идти в горвоенкомат?
— Дело ваше. Попробуйте. Но вряд ли… Мой совет: если настаиваете, проситесь у своих, у своего главного, на заводе.
Федор усмехнулся:
— Наш главный знаете где? В Сибирь поехал.
— То есть как? Вы… хоть и доброволец, а не болтайте!
— Я не болтаю, товарищ комиссар. Вообще… мой завод в Омске.
— Эвакуирован? Давно?
— Сколько уж месяцев!
— А вы? Почему вы здесь?
Федора осенило.
— Вот… безработный, — проговорил он, запинаясь. — Безработный… — сказал он.