Комиссар сызнова посмотрел документы.
— Что ж вы раньше не приходили? — спросил он сухо. — Так недолго и в штрафную, Шумаков.
— Жена не пускала…
— М-да. Придется вам написать объяснение.
— Есть! Можно листик бумажки?
— Пройдите в отдел. И подумайте хорошенько, что будете писать.
— Понятно… Спасибо. Большое спасибо.
В тот день Федор побывал в бане и в парилке спустил с себя килограмма два веса. Мылся с удовольствием. За один час помолодел, посветлел. Он спешил, чтобы не прознали товарищи и не поспели к военкому.
На другой день Зинаида все же привела их. Но Федор был уже пострижен, обмундирован и поставлен на довольствие в маршевую роту. Быстро дело шло, без задержки.
Ребятам Федор сказал:
— Вы не путайте, не мешайте. В Омск напишите, чтобы прислали мне партийную характеристику.
— А сами вы не темните, Федор Федорович?
— Нет, Петя! Сейчас все ясно.
— Слышал я разговор… — сказал Петр. — Не знаю, насколько верно… Якобы нам разворачивать новый завод на старом месте…
— Да ну? Это правильно. Вот это — другое дело. Вы пристройте там мою… законную… хоть уборщицей… Она чистоплотная. Ей пособите.
— Пособил. Пристроил. Обзаконил, — со злостью шептала Зинаида, кусая скомканный носовой платочек.
Маршевой роте положено быть на марше. А марш предстоял недальний. Провожали Федора под вечер. Состав подали к пассажирской платформе, на первый путь, к самому вокзалу. Вагоны были дачные, старого образца, с узкими оконцами.
Дул ледяной ветер, валил с ног. Полы солдатских шинелей надувались и хлопали, как паруса. Женщины, придерживая круглые, точно шары, юбки, метались по платформе, разыскивая своих. И стоял над вагонами сплошной бессловесный бабий вой, от которого и у мужиков заходилось сердце.
Зинаида голосила, как деревенская старуха, висла у Федора на плечах, хватала его озябшими ладонями за лицо.
— Феденька, миленький, зачем ты это сделал? Что же ты со мной сотворил? На кого ты меня покидаешь? Я бы с тобой — на край света! Я бы все… все бросила! И сундук… ей-богу… Все бы сделала по-твоему, как ты велишь!
— Не дури. Хоть сейчас не дури, — говорил ей Федор, отталкивая ее, и тянул к себе за руку сына.
Вовка, встав на носки, из-за спины матери тянулся к уху отца.
— Ты не бойся, папаня. Я ей ходу не дам. Я ее приструню. Не бойся, папаня.
Маша вцепилась в полу отцовской шинели, как в подол юбки, и замерла.
За свистом ветра, за женским плачем едва слышно прокричал гудок. Вдоль состава запрыгала протяжная команда:
— По-о-о… го-нам!.. о-онам!.. го-о… а-а…
Федор наклонился, схватил и прижал к себе Машу, невнятно, нежно выговаривая:
— Ты моя дочка. Ты одна в меня. Прощай, моя любонька. Кровиночка.
Состав пошел. Ребята оторвали от Федора Зинаиду. Им он не поспел и рук пожать.
С подножки вагона Федор оглянулся и разглядел в поздних сумерках, что Зинаида висит на руках у ребят без чувств. И чуть было не спрыгнул назад. Застонал, никого не стесняясь:
— Ох, Зина!..
И уже на повороте пути, внезапно, на один миг, увидел бегущих по платформе, следом за поездом, Анну и Сережу.
33
Некогда рассказывать об этом человеке подробней, хотя, может быть, следовало бы. (После войны — при случае.)
Дома, в Ташкенте, в родном квартале, его имя произносили с почтительным придыханьем: Дусмах-хаммат. В армии он назвался короче и проще: Дусмат. По профессии он был продавцом, бакалейщиком. По призванию — музыкант, из тех, которые играют на свадьбах. Человек балованный и сытый.
В воинский эшелон он попал после трибунала. Судили его за самоволку: опоздал в часть на сутки, явился пьяный, расхристанный, с флейтой в руках… По военному времени дали ему десять лет, послали в штрафную роту. Но штрафников не набралось ни роты, ни даже отделения. И потому назначили ему конвоира, поместили в теплушку вместе с другими бойцами. Конвоир, пожилой, молчаливый уйгур, держался с ним, как с товарищем, вообще стеснялся своей роли. Вначале в теплушке лишь догадывались, что вот этот жирный, мордастый с флейтой едет вроде бы под конвоем. А в Кзыл-Орде конвоир заблудился на станции, отстал от эшелона и так и не нагнал его. И постепенно забылось, кто в теплушке штрафник.
Оно-то, может, и не забылось, но как-то ночью один солдат спросил у него:
— Документ при тебе есть какой?
— Нет документов. Документы у того… у конвоя…
— Ну и помалкивай в тряпицу. Благодари своего аллаха. Спросят — скажешь: посеял.