Шумаков и штрафной флейтист начали страду с танками. Ян сам побывал в той траншейке с гранатой и бутылью.
Понятно, солдатское учение не музыка. Оно скучней. Оно накладней. Его музыканты зовут муштрой. Но когда в полку получили наконец боевой приказ, не сомневались: люди в атаку поднимутся и под огнем лежать не будут. Комиссар и начальник штаба знали в лицо направляющих в отделениях — вожаков атаки, тех самых, которых пуля боится и штык не берет. Когда узнали, что полку быть ударным в армии, не испугались, не смутились. Приняли за должное. Кому же еще? Потрудились.
Вышли на исходное положение вовремя, не раньше, не позже. Но — ребячество, Саша, видеть тут чудо, шапку-невидимку. Правда, есть у нас любители поплутать и припоздниться на рубеж хотя бы на десяток минут, обнаружить себя, дать обстрелять. Компаса не знают, по азимуту не хаживали, в окружениях не бывали… Лес для воина — выгодней поля, но для зеваки — ловушка. А наш фронт, начиная с Полесья, лес и болото. «Ни звука, ни искорки»? Глупость, Саша! Шумели… Шумели нормально. Ночь, туман. Снежок. Тишина вспугнула бы врага. Под шумок-то и выволокли артиллеристы свои стволы метров на пятнадцать — двадцать впереди цепи стрелков. И закопали до восьми сорока пяти.
«Командиры — все в цепи…» Очень плохо, младший лейтенант! Тебе — хвастать, а мне — урон. И боец за командира боится. Отвлекается от своего дела. А то и любуется командиром и сам форсит под огнем. Это зачем же?
Час двадцать пять, пока длилась артиллерийская гроза, покуривали. Пели в траншеях: «Распрягайте, хлопцы, коней…» Эту песню слышишь перед каждым боем, как закон. Оркестр тоже играл. Но слышал ли он сам себя за орудийным гулом? Вряд ли.
Как только встало дыбом минное поле, бойцы поднялись без команды. Как музыканты без дирижера! Вот в чем соль… В этом бою все были кадровые, уже не новички. Знали, что снаряд — проводник солдата. От него не отставай. Вот и шагали. Смотри, мол, пушкарь, как тебе, стрелок, верю. Шли и в рост, были и обычные перебежки… Нечего, Саша, зря-то «дуть». Не в том шик, что не сгибались, не кланялись, а в том, что прижались без страха, без оторопи, разумно к своим разрывам метров на семьдесят — полтораста! Вот чего добивались, а не рукопашной… Конечно, при этом в цепи были легко раненные своим же огнем. Но и они не залегли. И тотчас следом за третьим залпом «катюш» ворвались в противотанковый ров.
Рота, где тот повар и Шумаков, подошла ко рву первой. Некоторых там наши же «катюши» обожгли. Коротенькое было «ура»… Немецкие офицеры не успели из блиндажей выскочить, а мы — у них на плечах. Ну и, прямо скажем, пленных спервоначала не было. Они появились через час. Человек до ста! И только через час десять минут, когда полк свое дело сделал, противник начал отвечать более или менее организованным огнем из глубины. Минометным.
Так что оркестр-то был. И сыгранность была, можно сказать, музыкальная. Барабохин называет это ансамблем, мы — просто взаимодействием.
Что получалось — управление сигналами. Достаточно было жеста, знака, чтобы боец или целый взвод тебя поняли. С чем это сравнить? С дирижерской палочкой!
И были в полку солисты такие, как Шумаков…
Командир полка открыл глаза и разом, не боясь показать, что не спал, поднялся на обе ноги. Встал, по-молодому выпрямил спину и сутулости своей не показал. Глянул на часы. 16.30 без минуты. Как заказано! Ян чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и собранным. Голова была ясна. И ему хотелось сказать озорно, едко:
— А оркестром… я дирижировал, не Барабохин!
Адъютант, словно на строевом плацу, козырнул командиру полка, щелкнув каблуками так, что незримые шпоры зазвенели. Но майор не уступил, тоже щелкнул… Малый понятлив, почуял неладное — и в сторону. Улыбаясь ему вслед, Небыл поздоровался с подполковником.
Подполковник, невысокий ростом, плотный, гладкий, не понимая его улыбки, настороженно и несколько высокомерно приподнял белесые брови. Но Ян не обратил на это внимания. Сев рядом с гостем на деревянную скамью у круглого полированного обеденного стола, он любезно позвал:
— Александр Мокеевич!
Адъютант мгновенно вырос перед ним.
— У Шумакова был?