Передышка кончается. Еще бы хоть одну пятилеточку! Хоть один год — поднять новую птицу, дать по зубам Антоннову и, как говорится, помереть.
Непременно выдать Антоннову… С некоторых пор это стало необходимо. Георгий думал о нем как бы походя: «Сей гусь на моей совести. Недоделка». Но на самом деле опасался его и скрывал это от жены, стыдился этого, как тайной слабости. И было это чувство до того живо и свежо, будто он по-прежнему работал на заводе, в цеху, да и завтра будет в цеху, на заводе, а не за тридевять земель, «далече отседа», как скажет год спустя Куприян Силкин.
Третьего дня Карачаев уехал из Москвы в поезде, который назывался ускоренным, транссибирским. Провожали его Анна и Николаенко — под дождем и градом, не замечая друг друга, словно их не знакомили…
В вагоне было тесно, ехали завербованные на Дальний Восток (строители, врачи) и военные, спешившие из отпусков в свои части.
Ехали одной семьей, и сказалось это так.
Двое военных летчиков в первый же день с утра выпили и полдня отсыпались, затем молча повторили и вновь свалились, озадачивая соседей тем, как торопливо и скучно пьют. А на другой день старший из двоих, сидя у приоконного столика, задумался и вдруг низким твердым голосом певуче выговорил:
— Реве-ла бу-ря, дождь шумел…
Голос этот потерялся в невнятице более громких голосов, но его услышали. Минула секунда, может, больше.
— Во мра-ке… — неспешно, как бы с ленцой подхватил грубоватый мужской голос и следом — звонкий, заливистый, с увлеченным всхлипом: — мо-лоньи а-блиста-ли!
Еще секунда протекла — медленная, захватывающая. Говор в вагоне стал стихать; голоса стремительно вступали в хор. Песня вздымалась и распухала, как веер земли при взрыве:
— И бес…пре…рыв…но гром греме…е…ел!
И вот уже пели все, кто был в вагоне, все до единого, с потрясающей слитностью и мощью:
— И в деб-рях ветры бу-шева-ли…
Опять ударила протяжная секунда тишины, точно в большой колокол. Люди ждали, когда летчик скажет: «На ди-ком бреге… Иртыша!», дождались и забылись.
«Ермака» знали с детства, его пели, как дышали. Кто выводил насупясь, кто — безмятежно улыбаясь, кто — натужно, кто — едва шевеля губами, но — с чувством полной и желанной отдачи, отречения от всего, что не поется, с тем вдохновением, доступным каждому смертному, которое дает только песня, вот такая строгая, угрюмая, мужская.
Странный звук поразил Карачаева. Он вслушался, его передернуло. Кто-то передразнивал песню на разные голоса. Георгий шагнул в коридор и сквозь пыльную завесу света увидел — он!
Это был немолодой человек в поношенной бесцветной гимнастерке с отложным воротником без петлиц. От шеи до глаз он зарос золотистой щетиной. Золотистый пух сиял на его лысоватой голове. А в синих, как у младенца, глазах стояли слезы…
Он сидел в темном углу неспокойно. То и дело его голова приникала левым ухом к плечу, точно прислушиваясь. Кожа на лице наплывала на левый глаз, губы судорожно вытягивались, стремясь достать пуговицу на левом кармане гимнастерки.
Легко и смело высоким нежным тенорком выпевал он верхние ноты, как бы золотой каемкой обшивая края песни, но вдруг его толкало в затылок, он тянулся губами за пуговицей, и из его горла вырывалось подлое срамное завыванье. Судорога гнула, трясла его, и он уже не мог умолкнуть. Он мучился… и наслаждался тем, что поет.
Жалко было человека, как собаку, которой медведь распорол живот.
Георгий подошел к нему после песни — прикурить.
Они вышли в тамбур. И оказался лысоватый человек в гимнастерке моложе Карачаева на год!
Где контузило? На границе. Еще на действительной, японским фугасом. Куда едем? Туда же! Правда, вольнонаемным, но по оружейной части. Одинок? Это как понимать. Есть надежда жениться. А плакал? Об том особый разговор.
Георгий всю жизнь любил петь в хору — и про маков цвет, и про вихри враждебные. Не замечая, что кричит, он сказал оружейнику, что не помнит случая, когда был бы одинок. Но тотчас поморщился, дергая себя за мочку уха. И говорить так не следовало этому человеку. И был один такой случай!
Рассказать? Ну, если уж начал…
От старого алтайского рудника, где работали Карачаевы, до ближайшей деревни — верст семь с гаком, а что такое гак, русский человек знает. И все же рудничные парни ходили туда под воскресенье и в престол. Девки в Синих Горках были не веселей и не краше, чем в рудничном поселке. Но деревенские были заказаны, за них кости ломали. Потому и шли в Синие Горки. За младшим Карачаевым примечено было, однако, самое худшее — не наше, нездешнее, мудреное обхождение с ихней сестрой, бабским сословием. За это полагался суд скорый и неправый, как иноверцу.