Эбигайль промолчала, она не хотела обсуждать этого ни с кем. Она подозревала, что скандал в конторе, в скором времени, станет темой для пересудов в светских салонах Бостона.
- Вы довольно уверенно урезонили эту жалкую особу с ее поганым языком, - говорил между тем О'Генри. - Клару, похоже, давно не ставили на место... Но не слишком ли вы увлеклись, обещая уехать обратно на Запад. Правда, кто имеет дело с Кларой, пойдет и не на такое.
- Но это не шутка, Феликс. Я действительно уезжаю.
- То есть как? - остановился он. - Когда? Вы сказали, что уезжаете?
- Завтра. Больше меня здесь ничто не держит.
Она помнила, когда к ней пришло ясное понимание того, что она здесь чужая. В каком-то городке, в котором она останавливалась на пути в Бостон, ее пригласили в театр. Этот город уже ничем не напоминал приграничные городки, был большой с каменной городской ратушей и церковью, имел широкий центральный бульвар, обсаженный вековыми каштанами, и мог уже позволить себе иметь свой собственный театр с постоянной труппой. Помня о своих детских впечатлениях и о том, как она всегда ждала похода на очередное представление, предвкушая небывалую историю, разворачивающуюся на фоне роскошных декораций, на этот раз Эбигайль, чуть не умерла от скуки, ничуть не впечатленная вульгарной мишурой сцены и яркими, назойливо бьющими по глазам декорациями, пока ее не развлекли Ромео в обтянутом трико и грузная Джульетта с похотливым взглядом. Именно тогда, сидя в театральном кресле, обитом красным плюшем, среди фальшивой позолоты и разряженной публики, она уже знала, что с каждым часом проведенным здесь, из ее жизни уходит какая-то правда. Хотя суровость этой правды не каждый выдержит, но она-то выдержала и приняла. Она уже давно не испытывала того особого настроя, который был присущ там, на свободных и вольных ветрах прерий. Здесь в душном от рамп зале провинциального театрика, набитого раздушенной публикой, ей остро не хватало этого. Это в городе она выживала, а не в прерии, хотя, порой, для того требовалось собрать все физические и моральные силы, но там все было правдиво, не приукрашено, трудно. Здесь же она очутилась в скользкой изворотливости, в вечной торопливости, здесь царило железное, ничем и никем не оспариваемое правило собственной выгоды. Сиу тоже стремились к выгоде, такой, как они ее понимали, но не ставили ее во главе угла, а уж если чей-то личный интерес шел против интересов племени, то жестоко осуждался, если не карался. Помогали просто потому, что надо было помочь, без просьб о помощи, щадя гордость собрата. Сколько помнила Эбигайль, индейцы довольствовались теми трофеями, которые добывали себе в набегах, но с легкостью расставались с ними, если кто-нибудь нуждался в них. Город сжимал Эбигайль в своих каменных объятиях, а блага цивилизации виделись ей соблазнительной приманкой в ловушке этого каменного мешка, за которые отдаешь душу и свободу. Город не давал опомниться прийти в себя, маня все новыми и новыми соблазнами. Иногда ей остро недоставало простора. За городом был простор, но отдавал он какой-то искусственностью и приглаженностью. После мягких удобных мокасин, она долго мучилась, привыкая к туфлям и ботикам, казавшимися ей немыслимо жесткими, узкими, нещадно стискивавшими ногу. Корсеты жали, пища казалась жирной или сладкой. Те первые дни, когда она наслаждалась чистотой белоснежных накрахмаленных простынь, роскошью и удобством обстановки прошли. Прелести комфорта лишь на время отодвинули, затерли суровую и безыскусную жизнь среди сиу. Эти соблазны городской жизни доходили в ее душе до какой-то преграды, за которую уже не могли проникнуть и пленить ее. Там, за этой преградой, разрасталась тоска, которую нельзя было унять или подавить никакими впечатлениями и она заболевала от нее, задыхаясь в своем комфортабельном номере, где ей становилось тесно и с окон которого, не всегда можно было разглядеть небо. Ей хотелось ощутить силу ветра, видеть мир вокруг, а не серый камень домов теснившийся вокруг. Она уже не сможет ни принять, ни смириться с такой жизнью. Утром на вокзале Эбигайль попрощалась с Люси и Эндрю. Люси не хотела уходить до тех пор, пока к ним не подошел Стенли Гордон, и только тогда молодая чета отошла от Эбигайль, раскланявшись со старым джентльменом. Посмотрев им в след, Гордон сказал:
- Дорогая, я поместил ваше золото в надежный банк, а часть его, как ты и просила, перевел в деньги. Но, как ты теперь намерена распорядиться ими? Снимешь все наличные?
- Да, но часть их переведите в счет погашения долга мистера Эндертона.
- О, ты хочешь погасить долг отца миссис Люси?
- Именно, - улыбнулась Эбигайль.