- Дождь вернул на землю песок, брошенный Сидящим Вороном, - прошептала она Белой. - Ты не виновна, а Сосновая Игла лгунья.
И на следующий день дождь лил не переставая. В типи Старого Лиса битком набился народ. Разместились вокруг весело потрескивающего в очаге огня, возле которого были сложены гостинцы для хозяина. По пологу типи стучал дождь и в такт его шелестящим струям, лился необычный рассказ старика. В какой-то момент рассказа, полог входного отверстия откинулся и в палатку вошел Хения. Он огляделся и увидев Белую, пошел и сел за ее спиной, потеснив Пронырливого Барсука. Но через некоторое время, Старый Лис снова вынужден был прерваться из-за появления нового гостя. И если приход Хении не вызвал удивления, то появление Когтистой Лапы было встречено недоуменным шепотом. Откинув с головы на плечи мокрое одеяло, Когтистая Лапа, как ни в чем, ни бывало сел у очага, и чтобы обсохнуть, протянул над огнем руки. Слушая старика, он, не отрываясь смотрел на огонь, то и дело, теребя кожаную повязку, которой с некоторых, пор было обвязано его крепкое запястье. На следующий день, дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и мужчины отправились на охоту. Дождь не принес долгожданной прохлады, дни по-прежнему стояли знойные. Сидя верхом на коне и сложив руки на груди, Хения опустил голову в глубокой задумчивости. После того, как он с Белой вернулся из Саха-Сапа, он испытывал ни с чем не сравнимую радость. Хотя это трудно было назвать радостью, потому что была больше, полнее и ярче, чем то, что он испытывал раньше. Эта же радость была с ним постоянно, а не исчезала, как после ночи пиршества у костра, разведенного в честь удачной охоты, или как радость победы над врагом, которая тоже была недолгой и мгновенной по сравнению с тем, что он чувствовал сейчас. Порою ему казалось, что он просто не в силах вместить эту необычайное чувство, а когда он, переполненный ею, разорвется, то его радость заполнит этот мир до краев до бездонного неба, но и тогда не сможет вместиться в нем. Когда Равнинные Волки начали странно посматривать на него, он поймал себя на том, что порой беспричинно улыбается. А улыбался он тогда, когда думал о Белой, но думал-то он о ней постоянно. Даже если ему казалось, что он ни о чем не думает, то спохватываясь, ловил себя на том, что думает о ней. Теперь радость, ликование, гордость и удовольствие от побед над врагом, удачно угнанными лошадьми и охоты казались ему блеклыми, ведь он не испытывал и половины той радости, когда только думал о Белой. И сейчас все это переполняло его, а ведь он даже не знает, останется с ним Белая или нет. Что же будет, если она останется? Хения вынужден был закрыть глаза, чтобы хоть немного успокоить свое сердце, иначе оно разорвалось от сладкой муки. Если бы только он сумел рассказать ей о радости, что она приносит ему, но он не может, просто не сумеет. Слов для этого было мало, а какие были, казались мелкими, незаметными, неуклюжими, невзрачными, как букашки под ярким солнце. Но она должна знать, что его сердце поет песнь любви только для нее. Как ему сказать, что бы она поверила в его любовь. Как ей сказать, что он готов встать против всего мира ради нее. Тяжко вздохнув, Хения покачал головой. Раньше он даже не догадывался, что женщина может дать так много, дать целую жизнь. Но иногда, радость уходила. Но тогда в нем оживало нечто нежное и теплое. Он постоянно ощущал это в сердце. Это непонятное нечто было ласковым и мягким, как котенок пумы, что с мягким урчанием трется щекой о бок матери. Так хорошо ему не было никогда и он желал бы, чтобы Белая испытывала такое же чувство щемящей нежности, от которого никуда не деться. Но все чаще, душными ночами, это ласковое и мягкое, вдруг превращалось в нечто жестокое и грозное, причиняя ему нестерпимую муку. Казалось ночь давало этому непонятному чувству небывалую силу и оно словно оборотень раздирало ему сердце и сжигало изнутри так, что иногда приходилось покидать типи и в ночной прерии, подняв лицо к звездам, молить Великого Духа, чтобы его женщина не испытала и крупицы той сжигающей боли, которой он мучился сейчас. Он старался не думать о том, что Белая может гореть вместе с ним в этом огне, на котором он погибал каждую ночь. Разве он мог догадываться, впервые увидев ее, что эта хрупкая девушка окажется сильнее его, закаленного в боях воина, но в ее власти оказалось отнять у него безмерную солнечную радость и причинить смертельную боль. Но и от этой боли, он, наверное, испытал радость, потому что она исходила от Белой. Боль и радость, что причиняла ему эта женщина, были неразделимы. Бледнолицая причиняла ее даже тогда, когда он смотрел ей в лицо. Эта боль ласково терзала его сердце и тогда он становился слабым, у него опускались руки, а тело бросало в жар. Ее лицо... Он видел его во всем и везде: трава, небо, голубая даль, воздушность облаков... Везде она... она была всем.