Нина съела черный хлеб, яйцо, приговорила остатки майонеза. После чего заявила:
— Но этого же мало! — И в глазах ее пролетели кометы, одна зеленее другой.
— Мало, — согласился я и посмотрел на часы уже в открытую[2]. — Понимаешь, я тороплюсь. Мы договорились встретиться с Британиком. Ларговскому сегодня делают брит.
— Что такое брит?
— Обрезание.
— Значит, будет что поесть?!
Я с трудом подавил смех.
Ее белое с веснушками на носу лицо зарделось совсем по-девичьи.
— Я только имела в виду, что это замечательное событие будет, наверное, где-то отмечаться.
Разве мог я объяснить женщине, обращавшейся ко мне на «вы», к тому же молодой и красивой, что герою этого замечательного события вряд ли уже будет до каких-нибудь суетных посиделок.
— Идем, Нина, у нас очень мало времени. Ты не будешь возражать, если я предложу тебе свой свитер вместо своего же смокинга?
— Во-первых, он уже не ваш, а во-вторых, это случайно не тот, на который помочился Значительный?
Как хозяйский кот, это булгаковское отродье, сводил со мной счеты, похоже, знали все в нашем институте.
— Случайно нет. Тот я давно выбросил. А этот — произведение искусства, его ткала госпожа Нино Гаприндашвили собственноручно, хозяйка бутика на Пушкинской.
— Нино?! — переспросила радостно Нина. — Какая прелестная перекличка намечается!
Свитер был черный, кольчужной вязки, под горло, и выглядывавший ворот оранжевой футболки оказался как нельзя кстати. Белая шея с легким пушком ближе к стриженому затылку теперь казалась еще белей и рыжие волнистые локоны еще более рыжими.
Мы почти бежали до «Пушкинской», мы мысленно подгоняли поезд, когда он вдруг остановился на «Баррикадной», мы даже не дожидались троллейбуса у метро «1905-го года», а сразу кинулись вниз к Шмитовскому проезду и все равно опоздали, хотя и дорогу срезали как могли, и хитро шли проходными дворами.
Ларговского мы нашли уже во дворе нервно ходившим взад-вперед, заложив за спину худые длинные руки. Погруженный в себя, мой друг не сразу заметил нас. Зато я, подходя к нему, не мог не заметить, что ходит Ларговский в опасной близости от потенциальных жертв, что уже не могло не вызывать во мне тревоги. Глупые голуби-мишени подбирали неподалеку от Мишки-Британика хлебный мякиш, а в это время с балкона напротив две краснопресненские лярвы, разгоряченные алкоголем, обстреливали их из воздушной винтовки.
— Ты не хочешь отойти в сторону от этого сафари? Прежде чем у них кончатся пульки, они могут принять тебя за носорога.
— Они уже давно тут резвятся. И ни одного точного выстрела. — Мишка снял очки с тонкого аристократического носа, не нарушая ритма, вызванного ожидаемой инициацией, подышал на стекла, после чего полез в карман облегающих джинсов за платком.
— Тем более. Вероятность того, что последний окажется точным, вырастает с каждым неточным выстрелом.
— Мне тоже их лица не внушают особого доверия, — констатировала Нина после очередного хлопка, сопровождаемого тем отборным матом, каким во все времена славилась Красная Пресня.
— Не смотрите на них, — взмолился Миша, — вы можете спровоцировать настоящее нападение!
Он явно находился в трансе. Я, дабы успокоить друга, решил сменить тему.
— Слушай, — сказал, — ты же не против, что я привел Нину?
— А почему я должен быть против? — Чтобы снова положить платок в карман, ему пришлось чуть отставить ногу. «Дурак! — подумал я и обиделся. — Почему не внял он моему совету, почему пришел на обрезание в облегающих джинсах?»
— Ну я же не знаю, как твои хасиды отнесутся к присутствию женщины.
— Чем больше народу, тем лучше.
— В каком смысле? — спросил я и переглянулся с Ниной, которая тоже уже начинала нервничать под огнем входивших в раж девиц.
Одни только голуби вели себя подозрительно спокойно, я бы даже сказал вызывающе величаво, словно залетели в этот пролетарский двор с картин эпохи Возрождения.
— Мишка, а почему мы здесь? — задал я, на мой взгляд, вполне уместный вопрос. — Кого ждем? Почему не заходим?
— Мы уже никого не ждем. Нам элементарно не открывают дверь.