Семья была большая. Жена. Шестеро сыновей. Оська, Володька, Яшка, Аркашка, Муся, Нюська. Одна дочь. Обратим внимание на имена старших — Муся и Нюська, хотя дочь почему-то звали Даней. Тут потребуется пояснение.
Это не смыкался с местным приблудный и взбалмошный язык, которому звучать оставалось всего ничего. С перепутанными именами все и было в пропавшем теперь прекрасном, как выяснилось, этом языке, которым названные персонажи, а также их соседи, в то время пока еще пользовались.
Лучшего сына убили на войне. У среднего был туберкулез. Один — рос незатейливым и прямодушным. Один — нормально приспособленным к жизни, то есть был достаточно сообразительным, чтобы его не дурачили заурядные жулики. Он картавил. Двое уже были женаты, и, как жили там, где после женитьбы оказались прописаны, нам неизвестно. Дочка — как дочка. Миловидная, временами слезливая, смуглолицая. Словом, девушка она и есть девушка. Иначе говоря, даже в первой своей молодости — женщина.
Занимала их семья в громадном деревянном доме жилье в две комнаты с четырьмя чуланами, однако кровати в чуланах помещались не целиком. Входило только полраскладушки. Голова или ноги оказывались в комнате.
Жена управлялась, все успевая.
Молчаливый старик к жизни относился без надсады. Ел просто. Иногда пил водку, но мало. Дети, как и отец, были непривередливые и работящие. Когда вырастали, шли учиться ремеслу. Старик, не признавая институтов, давал детям просто специальность. Они становились токарями, часовых дел мастерами, механиками.
Один поступил в пищевой техникум. Выучится — будет техником.
Зарабатывая на всех, старик зарабатывал еще неизвестно на что. Деньги эти он где-то сохранял, а где — знала только жена. Соседи, которых в остальном доме было не счесть, предполагали, что денег у него собралось много.
Возможно, так и было. А возможно — нет.
Во всяком случае, он не был ни скупцом, ни скопидомом. Просто, расходуя сколько надо, лишки откладывал. Что-то же надо было с ними поделать.
Пища их была традиционна. Привычка к ней сохранилась со времен, когда старик и его жена взрослели в родимых местах, где традиции (в еде тоже) пока что не менялись.
Вот как они ели.
Семья садилась за стол, отец по старой привычке благословлял хлеб, а когда бывало вино, бормотал молитву (не будь заикой, он бы произнес ее ясным голосом). Сыновья в благодарении участия не принимали, разве что вставляли где надо «аминь». Иногда, правда, подавали голос где не надо. Что ж! Время сдвинулось, а он переупрямить его не рвался. Всё, что мог сделать из детей, делал. На что мог — наставлял. Чего не мог — не делал.
Не мог, будучи ужасным заикой, учить. Сообщил старшим про десять заповедей — не воруй, не убивай, не прелюбодействуй… — и вроде бы всё. Младшие росли уже по понятиям неполной средней школы.
Война лишила их с женой замечательного сына. Мальчик был поразительных способностей. Они это знали, но горевали в границах тихого горя — детей все-таки оставалось много, а день и так бывал загроможден событиями жизни.
В летние вечера сыновья уходили гулять, играть позади нефтеэкспортовского барака в волейбол, или сражаться в городки (это происходило посреди улицы), или смотреть кино — в парк, или туда же на танцы. Других развлечений по вечерам тогда не имелось, хотя разные дневные забавы существовали: пристенок, расшибалка, штандр, пряталки, лапта, ножики. Кроме того, улица практиковала жошку, чижика и круговой волейбол (отбивание друг дружке мяча по кругу: кто несуразно отобьет — вылетает).
А вот загадочная игра «в попа-гонялу» вывелась. Старшие братья ее еще застали, название еще околачивалось в языке, но постепенно и незаметно забава эта себя изжила и прекратилась навсегда, что неудивительно, потому что вокруг все только и делало, что навсегда прекращалось.
Еще недавно, еще каких-то лет двадцать — двадцать пять назад улица жила по правилам огромной лопуховой империи, и вот, пожалуйста, всякий день из нажитых способов жизни что-то исчезало.
Сперва, конечно, случились изменения невероятные. Это когда на окраинную московскую улочку нахлынули множества пришельцев, неведомых по культуре, богопочитанию и укладу. А потом все пошло-поехало вообще. Причем для всех — и местных, и пришлых.
Теперь же случались события помельче: то граммофонная пластинка с куплетами «поручик хочет, мадам хохочет» непоправимо треснет; то окончательно скособочатся туфли на французском каблуке; то переполнится, наконец, выгребная яма, казалось бы, на века вырытая еще до русско-японской войны и уж точно до мазурских поражений обреченного в скором будущем двуглавого и двоедушного отечества.