«Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня, кожею и плотию одел меня, костями и жилами скрепил меня… и попечение Твое хранило дух мой?..» — неслыханный Хинин голос уже вырвал всех братьев из посторонней задумчивости, и они сосредоточились на непонятном глаголе ветхого времени, когда крутились по циферблату стрелки, затерянные в мельхиоровой трухе… И недопроизнесенное отцовское слово вот-вот могло обратиться невнятным постижением, хотя было всего лишь неразборчивым звуком…
Опять ночь. В пещерах комнаты, преображенных мраком в собственные провалы, если лежать и смотреть, а не вставать и, натыкаясь на невидимый мир, не ходить — темнота совсем черная. Все, кто остался, снова видят сны, потому что всего чуть-чуть применились к новой жизни, которая оттого, что нарушилась ее цельность, не успела пока до конца скопиться в новую цельность, но скапливаться уже начала, верней сказать, приступила к благодетельным трудам забвенья.
Из непроглядных чуланов невидимо торчат ноги и головы. Повторены позы, но уже не повторяются вчерашние сновидения.
И кричать со сна сегодня никто не будет. Правда, будет плакать мать, но тихонько, чтобы не мешать сну опять наревевшейся за целый день дочери.
Все спят в непроницаемой тьме, а отец, конечно, окончательно ушел, как многие потом уйдут из этого повествования. Он наверняка уже в достаточном отдалении и начал навсегда пропадать, чтобы запропаститься в никуда.
Хотя сейчас, наверно, идет себе и бормочет: «…отойду, — и уже не возвращусь, — в страну тьмы и сени смертной, в страну мрака… где нет устройства, где темно, как самая тьма…»
Через неделю поедут на кладбище за фотокарточкой. Отец в гробу, к сожалению, получился нерезко. «Извиняюсь, — скажет фотограф, — покойничек вот шевеленный. Оплошность и случай. Камень, что ли, выбили из-под гроба кто-нибудь?».
Пропал отец и на фотографии.
Не так ли исчезнут и они, и цельность нарушится уже непоправимо? Не останется никого. Ни одного человека. А уж мальчик с котенками, тот сперва быстро вырастет и оттого перестанет быть кем был в нашем повествовании.
И про все это даже сочинить историю будет некому.
А пока что все продолжат жить и, конечно, воробействовать. И пассатижи я куплю в каком-нибудь тридевятом государстве, точь-в-точь неосуществленные когда-то Володькой. Володька свои наверняка бы доделал, не отвлекись он собирать этикетки, среди которых, между прочим, имелась, несмотря на введение нумерации грузинских вин (их одно время оставили без названий), вся секвенция, весь двадцативосьмиэтикеточный комплект, включая неуловимую полумифическую наклейку вина «Мухранули».
Как в свое время с поколением моего брата пропала на улице игра «в попа-гонялу», так вслед поколению мальчика с котятами исчезла игра в чижика.
Хотя стрижи по-прежнему осатанело мечутся. Окружающее на таких скоростях неразборчиво мелькает, ни во что невозможно вглядеться, но они мчатся, разинув клювы для улавливания встречных мух и ни во что не врезаясь.
И вереща напоминают, что у времени все еще остается категория секунды.[6]
Санта Маринелла.
Июнь 2001
6
Работе над текстом значительно помогала стипендия «Альфа-Банка» и Московского литературного фонда (