Охранники не забрали у него ни ремень, ни шнурки от ботинок. Он волен был повеситься, если пожелает этого. Но он не желал. Все, чего он хотел — это выпутаться из этой нелепой, бессмысленной истории.
И какое ему дело до вторжений в Центральную Америку, контрабандного оружия, карибских интриг?
Естественно, вопрос был совсем не так прост. Это дело касалось его верности по отношению к «Майами-Юг». Но только касалось. Он уже и так возместил все, что был должен Райерсону и фирме. А за это расследование он взялся на свой страх и риск. Он сделал все, что мог, и этого достаточно.
Еще была Эстелла. Но даже этот факт следовало рассматривать с позиции здравого смысла. Одно дело — путешествие под руководством Стивена Дэйна и совсем другое — если Дэйн исчез, а ситуация становится с каждым часом все более опасной. Это была работа для специалиста, а специалист находился за пределами Санта-Катарины. Эстелла это поймет.
Она способна понять, что героизм не приведет ни к чему. Гоняться за оружием и дальше — это уже не верность и не патриотизм, это самоубийство. В последний раз грузовик подъехал слишком близко; Торнтону все еще очень ярко представлялось огромное колесо, мчащееся прямо на него. Стиччини погиб страшной смертью, и только по счастливой случайности никто другой не погиб вместе с ним. Довольно. Надо выходить из игры. Пусть с этим разбирается Дэйн. Именно за это ему и платят.
Приняв это решение, Торнтон сразу почувствовал себя лучше. Он поднялся, закурил сигарету и стал расхаживать по камере. Из дальнего конца блока доносилось пьяное мычание. Вся камера пропахла плесенью и аммиаком, и даже у сигареты был дурной привкус. Торнтон отбросил ее, снял свой пиджак и свернул его. Потом снова улегся на нары, подложив пиджак под голову, и уперся ногами в стену. К своему удивлению, он смог уснуть.
Проснулся он от клацанья огромного ключа. Дверь камеры была открыта, и стоявший у двери охранник что-то сказал. Торнтон уловил слово «абогадо» и вспомнил, что это означает «адвокат». В камеру вошел человек, и дверь за ним закрылась.
— Вы говорите по-английски? — спросил Торнтон.
— Да, я говорю по-английски. Мне очень прискорбно видеть вас здесь, мистер Торнтон.
Торнтону его голос показался знакомым. Он сел, выпрямившись.
— Вы случайно не мистер Эберхарт?
— Да, это так. Могу я присесть?
— Почему бы и нет? — ответил Торнтон и подвинулся, освобождая место на нарах.
Глава 22
На вид мистеру Эберхарту было лет пятьдесят, рост средний, вес тоже. Лицо у него было бледное и вечно нахмуренное, тонкие губы поджаты. На круглой голове — ни единого волоска. Он носил очки в оправе из нержавеющей стали. Никаких признаков хромоты или шрамов не наблюдалось. Мистер Эберхарт сел на нары и сложил руки на коленях. В полумраке камеры его ладони были похожи на две бледные плоские рыбины.
— У меня на этом острове есть друзья, — сказал мистер Эберхарт. — Это дает мне возможность добиться вашего немедленного освобождения.
— В обмен на информацию?
— Конечно.
— А почему вы не спросили об этом Стиччини?
— С мистером Стиччини невозможно было иметь дело, — ответил Эберхарт. — Его требования были совершенно невыполнимы.
— И тогда вы решили убить его, так?
— Не думаю, что это имеет значение, — отозвался мистер Эберхарт. — Ведь он не был вашим другом, мистер Торнтон. Зачем же беспокоиться о нем?
Торнтон действительно не любил Стиччини; но видеть его разорванным на куски гранатой… никакой радости это Торнтону не доставило.
— В конце концов, — продолжал Эберхарт, — почему бы вам не поделиться со мною информацией, которая нужна мне? Если то, что вы сказали мне, правда, то вы работаете на корпорацию «Майами-Юг».
— Это верно.
— Я могу понять вашу заботу о репутации вашей компании. Но информация, которую вы мне сообщите, не бросает тень на эту репутацию. Я могу понять ваше желание возместить ущерб. Но вы, несомненно, сделали все в пределах возможного. Вы рисковали своей жизнью за дело, которое, по здравому размышлению, не может иметь для вас большого значения. Лучшее, что вы можете сейчас сделать — это передать информацию мне и выйти из дела.
Эти рассуждения были до дрожи близки к тому, о чем Торнтон и сам думал незадолго до этого. Но в изложении мистера Эберхарта этот план потерял всякую привлекательность.
— Я уже говорил вам прежде, — сказал Торнтон, — что я не располагаю никакой информацией.