Бобби купался в океане. Я увидел, как его голова мелькает над клочьями пены: волны были очень сильные, и ему, кажется, это нравилось.
Через несколько минут он вошел в гостиную, раздетый до пояса, в цветастых бермудах, и уселся на полу.
Джин взяла его за руку, вытащила свои бумаги и засмеялась:
— Эй, у меня, между прочим, каникулы…
Тем не менее он все внимательно выслушал и пообещал принять Брукера и Реда.
Потом он снова сел между Николь Сэлинджер и мной. За несколько дней до того бывший лидер калифорнийских демократов адвокат Пол Зиффрин попросил меня письменно изложить свою точку зрения на проблему чернокожих. В качестве взгляда со стороны, мнения иностранца. Я написал, до какой степени удивительна и неожиданна идея «Черного Израиля», Новой Африканской Республики, такой, какую требовала «черная сила».
Бобби немедленно ухватился за эту тему:
— Неслыханный вздор. Чтобы добиться этого, нужна чудовищная ядерная война, сто миллионов убитых, многолетняя повсеместная анархия, как в средневековой Европе, или еще какое-нибудь извращение. И эта интеллектуальная капитуляция — следствие безоговорочной капитуляции американского демократического идеала…
Он сидел на ковре скрестив ноги, со стаканом апельсинового сока в руке. Что-то в его сложении еще было от юноши, от щенка с большими щенячьими лапами. Я подумал, что это лицо за спутанными прядями, с правильными крупными чертами, к старости станет суховатым и осунувшимся и будет похоже на типично американские лица Корделла Халла или директора «Дженерал Моторс» Уилсона, который сделался советником Трумэна [25].
Две недели назад, в присутствии Зиффринов, я сказал Пьеру Сэлинджеру:
— Ты, конечно, понимаешь: твой мальчик дождется, что его убьют.
Сэлинджер вздрогнул. Минуту помолчав, он ответил:
— Я живу с этим страхом. Мы делаем все, чтобы уберечь его. Но он ускользает, как живая ртуть, — то здесь, то там…
Мики Зиффрин спросил меня:
— Почему вы ждете покушения?
— Американский фольклор. Дух соревнования с повышением цены. После убийства Джона Бобби представляет собой непреодолимый соблазн для среднего американского параноика. Психический вирус: «кто больше». И еще одна причина. Бобби — провокация для всех неуравновешенных, гонимых, измученных своим ничтожеством… Bobby is too much. Он «слишком». Слишком молодой, слишком богатый, слишком обаятельный, слишком счастливый, слишком влиятельный, у него слишком много возможностей. У каждого параноика он пробуждает чувство несправедливости. Он действует на него, как шикарная витрина на бедолагу из Гарлема. В глазах третьего мира он как выставка американских богатств. Он весь «слишком».
Легко хвастаться своей «прозорливостью». Я рассказываю об этом потому, что речь идет об очень важном элементе спектрального анализа современной Америки. Страна, превзошедшая всех в изобилии, превзошла всех и в неврозе. В гигантской машине по размещению жизней человек все отчетливее чувствует себя монеткой, брошенной в щель, проскочившей по предназначенным ходам и выброшенной с другого конца в виде пенсионера или трупа. Чтобы выйти из небытия, можно либо заново объединяться в племена, как хиппи и сектанты, либо попробовать проявить себя громко в каком-нибудь смертельном хеппенинге, «отомстить» за себя. Я сознавал, что над Бобби нависла угроза паранойи. В Америке это опаснее, чем где-либо. Здесь культ успеха и благополучия подчеркивает комплексы неполноценности, обделенности, преследования и неудач.
Я спросил Бобби, какие он принял меры предосторожности против возможного покушения. Он улыбнулся:
— Нет никакого способа защитить кандидата во время предвыборной кампании. Нужно отдаться толпе, а там… Положиться на удачу. — Он засмеялся, тряхнув мальчишеской прядью, которая без конца падала ему на лоб. — В любом случае нужна удача, чтобы стать президентом Соединенных Штатов. Либо она есть, либо ее нет. Я знаю, что рано или поздно покушение произойдет. Даже не из-за политики — из-за хаоса. Мы живем во времена психического вируса. Здесь какой-то тип убил Мартина Лютера Кинга, в Берлине тут же пытаются убить одного из лидеров немецкого студенческого движения. Нужно тщательно исследовать, как травмируют личность масс-медиа, которые живут за счет драматических ситуаций, утрируют их и выжимают до капли, провоцируя постоянную потребность в ярких происшествиях. В этой области пока ничего не сделано. А между тем духовная пустота и на Западе, и на Востоке такова, что драматическое событие, хеппенинг, стало насущной необходимостью. От одного события к другому — цепная реакция. А еще демографический взрыв, особенно в городах, — молодежь буквально взрывается. Индивидуум, как мы видим на примере негритянских гетто, так этим зажат и подавлен, что не находит другого способа освободиться, кроме взрыва. Знаете, я спрашивал себя, не толкнет ли к насилию эта своеобразная потребность в творчестве тех молодых людей, которые не обладают артистическими способностями или другими средствами выразить себя… А потом еще был Хемингуэй. Я очень люблю Хемингуэя как писателя, но не могу не сказать, что он создал нелепый и опасный миф: миф об огнестрельном оружии и мужественной красоте убийства. Было абсолютно невозможно добиться от Конгресса закона, запрещающего свободную продажу огнестрельного оружия.
Мы заговорили о студентах, которые осадили университет. Его первая реакция была прежде всего реакцией политика: он стал приводить цифры. Он объяснил мне, что «возрастные группы» на выборах 1972 года отнимут у голосов нынешних активистов решающий характер. С чуть-чуть смущенной улыбкой, как бы извиняясь за «предвыборный реализм», он сказал: «И все же я не могу не колебаться в отношении к студентам». Не потому ли, что большинство из них поддерживают его соперника Маккарти? Он тотчас несколько грубовато согласился:
— Я охотно уступаю определенные университетские круги Маккарти. То, что сейчас происходит в Колумбийском университете, не позволяет мне безоговорочно опираться на молодых людей только из-за их молодости. Я приветствую все формы продуманной критики и продуманного протеста. Но в Колумбийском университете, как и в прошлом году в Беркли, произошла подмена: они разрушают кампус, потому что не могут добиться прекращения войны во Вьетнаме или освобождения Синявского.
Генерал де Голль еще не вернулся из Румынии, и Кеннеди с беспокойством расспрашивал меня о все усложняющейся ситуации во Франции. Собирается ли де Голль пустить дело на самотек, get out of hand, чтобы потом захватить врасплох противника, слишком уверенного в себе и поэтому забывшего осторожность? Я ответил, что ничего об этом не знаю, но Франция, как мне кажется, страдает от необходимости поражения силы во всех ее формах просто потому, что демонстрация в мире силы — военной, политической, ядерной, экономической, коммунистической, капиталистической — стала недвусмысленным tease, невыносимой провокацией.
— В любом случае де Голль — последний, — сказал Кеннеди. — Другого такого уже не будет. Вы не думаете, что наши отношения во время войны как-то повлияли на его нынешнюю политику в отношении англосаксонского мира?
— Вероятно, — ответил я. — Но не в смысле реваншистской враждебности — Рузвельт и Черчилль дали де Голлю урок силы, который он никогда не забывал. Он смог убедиться в том, что слово «Франция» не заставляет трепетать сердца союзников, так как страна разодрана на куски.
Видимо, Кеннеди слегка помешан на де Голле, как и брат, который постоянно расспрашивал меня о старике в Белом доме и слушал как зачарованный.
— Сколько, в точности, на него было покушений?
— Кажется, пять или шесть.
— Я же вам говорил — удача. Нельзя стать президентом без old good luck [26]…
Разговор окончен. Там были два его советника, Дик Гудвин и Пьер Сэлинджер, последний с женой Николь, актриса Энджи Дикинсон с мужем, драматург Алан Джей Лернер с женой, актер Уоррен Битти, режиссер Джон Франкенхаймер с женой, космонавт Гленн и еще три или четыре незнакомых мне человека из предвыборного штаба Бобби Кеннеди.
Когда мы уезжали, он пообещал Джин в тот же день поговорить с Брукером и Редом.