— Джек, я бы убил того, кто…
— Понимаете, я не верю в то, что вам удалось бы его перевоспитать, его — тоже. Такое это поколение. Оно уйдет само, по-хорошему. На то оно и поколение, чтобы исчезнуть. Я только не уверен, что у негров есть время и желание ждать. — Он устремил на меня враждебный взгляд. — Так как насчет инъекции, да или нет?
— Нет.
Он кивнул:
— Тогда вы сейчас же его заберете. Я не хочу держать его.
Он слегка прищурил глаза, и внезапно на его лицо со всех сторон набежали морщинки. Я увидел его полуулыбку, загадочно незаконченную, прерванную на полдороге, как всякое выражение этого кое-как залатанного после многочисленных травм лица.
— У меня есть идея. Я знаю один питомник, где нет негров. Они их не берут. Поместите туда своего пса. Я дам вам адрес.
— Идите к черту.
Джек снова слегка кивнул и пошел прочь, бросив только что зажженную сигарету.
Я остался сидеть в клетке рядом с Белой собакой.
Время шло — теперь уже было все равно. Один час, два, — не знаю. Я принял решение, но пользовался этой уверенностью, чтобы отсрочить исполнение.
Я достал из машины поводок, позвонил Чаку Белдену и попросил его одолжить мне револьвер. Потом я вернулся за Батькой.
Он последовал за мной, свесив язык и прихрамывая. Ему с трудом удалось забраться на сиденье. Вероятно, сломана пара ребер. Я помог ему. Мы проехали по бульвару Вентура и срезали дорогу по Лорел Кэнион. Когда мы останавливались на красный свет, люди улыбались славной собаке, смирно сидящей рядом с водителем и наблюдающей за дорогой. В Ван Нисе я проехал на красный свет, чтобы не останавливаться рядом с грузовиком, которым управлял негр.
Я запер Батьку в гараже.
В четыре часа дня Чак принес мне армейский кольт. Я налил себе стакан виски, но пить не стал. Я знал, что после виски не могу позволить себе разъезжать по городу с заряженным револьвером в руках. После спиртного я отпускаю поводок. Поэтому я вылил виски в горшок с бегонией и сел за руль. Я поднял все стекла, и мы поехали через Голливуд по направлению к Гриффитс-парку, в котором я когда-то совершал утренние пробежки, прежде чем отправиться в консульство на Аутпост-драйв.
Поросшие кустарником холмы тогда были избранным местом прогулок для влюбленных в природу и просто для влюбленных; теперь редко кто останавливается в этих безлюдных местах. В крупных американских городах количество преступлений каждый год возрастает на шестьдесят процентов. Один шанс на тысячу, что в вас воткнут нож, но в тех особых отношениях с судьбой, которые каждый себе воображает, мы всегда чувствуем себя под прицелом…
Я остановил машину недалеко от Креста Пилигрима и выпустил Батьку.
Я взял револьвер.
Батька смотрел на меня. Он знал. Ничего не поделаешь — инстинкт.
Он опустил голову.
Я прицелился ему в затылок.
Белая собака ждала.
Моя рука дрожала. На глазах появились слезы. Все поплыло перед глазами. Я выстрелил.
Осечка.
Собака не пошевельнулась и не взглянула на меня.
Я чувствовал себя неудавшимся самоубийцей.
Белая собака подняла на меня глаза, потом отвернулась и продолжала ждать.
Меня начало тошнить.
— Однако, мсье, столько переживаний из-за пса… А как же Биафра?
— Биафра? Вы надо мной издеваетесь?
— Короче говоря, если вам нет никакого дела до Биафры, то вы можете позволить себе так же относиться к собаке. Сейчас существует новая казуистика, которая, оправдываясь Биафрой, Вьетнамом, нищетой стран третьего мира и Бог знает чем еще, освобождает вас от необходимости перевести слепого через улицу.
Револьвер выскользнул из моей влажной руки.
— Иди сюда, Белая собака.
Батька с трудом поднялся, сделал шаг в мою сторону, понюхал дуло револьвера…
Нет, черт побери, никогда.
Какое мне дело до чернокожих? Они такие же люди, как все. Я не расист.
И потом, убить собаку — значит признать себя побежденным, мсье Ромен Гари. Это капитуляция перед противником. Такого со мной еще не случалось. Никому бы и в голову не пришло сдаться, имея в руках заряженный кольт.
На заросшие жестким кустарником холмы сошел голубой туман и смягчил колючий ландшафт. Но мягкость осталась снаружи.
Я закурил гаванскую сигару, стоимости которой хватило бы на то, чтобы одна индийская семья завтракала, обедала и ужинала в течение десяти дней.
Мне стало легче.
Я потрепал Батьку по загривку:
— Прорвемся.
Он вильнул хвостом:
— Они не пройдут!
Он дал мне лапу.
Жаль, рядом не было стены, на которой я мог бы нацарапать пару гуманистических лозунгов.
«Человек себя покажет!»
Когда можно уцепиться за надежду, мне нет равных. «Я — чемпион. Человек победит, потому что он сильнее!»
Короче, я мошенничал как мог. Но главное — я выиграл. Я снова взял Батьку на поводок и открыл дверцу машины. Он прыгнул на сиденье. Конец маленькой психологической драмы.
Я остановился у Шваба и позвонил в питомник. Никто не подошел. Я отыскал номер Джека в справочнике. И признался ему во всем.
— Почему, собственно, вы все это мне рассказываете?
— Подержите собаку, пока я не уеду из Штатов. Я заберу ее с собой.
— Идите к черту. Отвезите ее в питомник без негров. Есть отличный питомник в Санта-Монике. Просто роскошный. Даже мэр Йорти не сделал бы лучше[9].
— Тогда дайте мне телефон Киза.
— Что вы от него хотите?
— Хочу с ним поговорить.
— Знаете, он черный мусульманин. В лучшем случае вы поможете ему достать билет в Мекку. You’ll only help him to get his ticket for Mecca. Если не ошибаюсь, мусульмане имеют на это право, если приносят пророку Мухаммеду пять скальпов со светлыми волосами или пять пар розовых ушей.
— Если он вернется к вам, вы заберете собаку?
— It’s a deal. Договорились. Представляете, у меня две сотни змей, переполненных отличным ядом, и никого, кто мог бы его извлечь. Киз — специалист по ядам. В общем, здесь у меня нет его телефона. Позвоните мне завтра в контору.
На ночь я запер Батьку в гараже, оставив ему королевское угощение.
9
Печально известный мэр Лос-Анджелеса, избранный на очередной срок после кампании, в большой степени направленной против негров.