— Плачешь?
Кивнула Света головой и всхлипнула.
— Ты чего на утятник не пришла? Таня меня послала… Может, ты заболела?
— Н-н-не… заболела… — Слёзы у Светы сдавили горло, и голос от этого писклявый-писклявый, как у мышонка. — Меня… бабушка… н-не… пускает.
— Дык что ж теперь делать? — Сенька почесал в затылке.
— Дык я почём знаю? — пропищала Света. Вдруг заметила, что она тоже «дык» сказала, и ей ещё горше сделалось. От слёз даже Сеньку плохо различает. Но уши Свете не заложило, и сердитый бабушкин голос она услышала:
— Раздыдыкались! За какие грехи мне такое наказание? Парламентария, что ли, за Светой прислали? Ну, пойми ты, мальчик, что она целую зиму болела! Утомляться ей никак нельзя! Я за неё перед отцом-матерью в ответе!
Переминаясь с ноги на ногу по ту сторону плетня, Сенька вздыхал.
Бабушка примолкла, чтобы перевести дух, и тут Света сказала жалким мышиным голосом:
— Очень я боюсь, бабушка, как бы мне тебя не возненавидеть! За то, что ты мне так жизнь портишь, всю меня губишь! Я просилась помогать, мне разрешили, а я… Стыд какой! И там Таня, Люба, у-утя-а-точки!.. — Опять Свету слёзы задушили.
Несколько секунд бабушка молча смотрела на Свету. Потом снова разошлась:
— И зачем мы сюда приехали? Да кто же знал, что в этакой благодати утят разводят? Все, можно сказать, условия для отдыха — и воздух, и молоко, и лес… И вдруг, — на тебе! — утки! Как тебя зовут, мальчик?
— Дык Сенька ж!
— Так вот, Сеня, я тебе эту глупую девочку поручаю. Вид у тебя, прямо скажем, не совсем надёжный, но раз уж тебя за ней прислали… Таню я поймаю за косички и поговорю с ней особо. А сейчас… Но ты учти: будет у Светы солнечный удар, с тебя спрошу!
Света почувствовала, что слёзы у неё не текут, а, наоборот, высыхают. Глупости какие бабушка говорит! Солнечного удара у неё, разумеется, не будет, но если бы и случился вдруг солнечный удар, что бабушка Сеньке за это сделает? В тюрьму посадит или на второй год в четвёртом классе оставит?
— И чтоб нигде после вашей ра-бо-ты не задерживаться! — гремела бабушка. — «Возненавидеть боюсь» — выдумала! Варенья хотите?
Света швырнула шитьё на скамейку, подскочила к бабушке, чмокнула её в морщинистую щёку:
— А мы варенье после работы съедим! Верно, Сенька?
Бабушка оторопело заморгала. Потом отчаянным голосом закричала вслед убегавшей внучке:
— Шляпу, шляпу, негодница, забыла!
За шляпой Света вернулась — это дело секундное.
СВИСТ НА ПРИГОРКЕ
Любе приснилось, что двухлетний братишка хлопнул её по уху самой звонкой из своих погремушек. Потом перед Любой возник Саша. Засмеялся весело и в один миг обрушил Любе на голову шкафчик с посудой. Звон, дребезг! Перепуганная, рассерженная Люба протянула руку, чтобы схватить обидчика за кудрявый чуб, и… открыла глаза.
Розовый свет утренней зари пробивался сквозь занавеску. Не было ни Сашки, ни опрокинутого шкафчика, ни разбитой посуды. А дикий трезвон продолжался.
— Люба, да нажми ты кнопку! — донёсся из другой комнаты сонный голос матери. — Лёшку разбудит!
Наконец Люба заставила замолчать будильник.
Сидя на мягкой перине, она зевнула, потянулась. А что, если сунуться носом в подушки, закрыть глаза? Всё тело охватит сладкая истома, волны сна закачают её… Какое блаженство!
Ох, и любит же она поспать! Мама всегда говорит: «Сонюшка-засонюшка! Напрасно дочку Любой назвали, надо было Соней назвать». А бабушка одобряет: «Вот и хорошо! Оттого наша Любаша и гладенькая и здоровенькая, что сон ей в охотку».
Если бы кто знал, до чего Любе трудно вставать такую рань! Все спят и не чуют, как Люба мучается. А что им? Мама у Любы продавщица, она в магазин к восьми уйдёт, в девять откроет. У папы вообще работа вечерняя: уезжает или уходит в село в клуб, где он киномехаником, уже к вечеру. Бабушка встаёт рано, корову доит, в стадо провожает. Но на бабушку Люба не надеется. Забудет старенькая или пожалеет внучку разбудить. Пусть уж лучше будильник терзает Любины уши.
Подушка притягивает Любу, как магнитом. Ни одна лужа так Дыдыка не притягивала. Люба зажмуривает глаза, чтобы не смотреть на подушку. Еще хоть минуточку поспать! Одну, самую маленькую минуточку! Нет, нет и нет!
Если бы только самой Любе угрожала опасность опоздать на первую утреннюю смену в утятник… Но позволить опоздать этому лоботрясу! Да ни за что на свете!