Все глаз не спускали с лодки. А под ней волны неожиданно сверкнули голубым огнём. Это упал с неба луч солнца. Одна золотая стрела вонзилась в воду, за ней другая. Они будто усмиряли бурные волны. С каждым мигом волны утихомиривались, не вздымались седыми горбами, разглаживались, наливались голубизной.
И вот уже всё сверкает вокруг: берёзы и ели, каждая лужа, трава, крыши утиных загонов… Урагана, ветра, ливня как и не бывало.
С удивлением заметила Света: ничто больше её не бьёт, не хлещет. Лёгкий пар пошёл от мокрого платья.
И тут кто-то схватил её сзади за локоть, приник к плечу, заговорил торопливо, взволнованно, со слезами в голосе:
— Кто там тонет? Кто? Да что же это такое? А наши-то где все ребята?
Таня цеплялась за Свету, трясясь от холода и от волнения. Была она не только вся мокрая, но и с ног до головы вымазанная в песке и в глине. Уже потом Света узнала, что во время самого сильного града Таня лазила под обрывами, вызволяя утят на участке Нины Сергеевой. Там совсем людей не хватало — уток-то тысячи, — и Глаша сразу послала туда в помощь проворную Таню.
Но сейчас девочкам было не до расспросов. Тесно обнявшись обе напряжённо вглядывались в озёрную даль.
„КАК ОНО ТАМ, ПОД ВОДОЙ?“
Незадолго до начала урагана на Сеньку навалились ставшие уже привычными невзгоды. Однако на этот раз они были особенно горькими.
Перед осколком разбитого как-то ненароком зеркала мать примащивала на голову косынку. Сидя у окна над раскрытой книжкой, Сенька посматривал на неё исподлобья. Посопел, решился и буркнул просительно:
— Не ходи, мам, на улицу!
— Ась? — обернулась мать. Бестолковая улыбка раздвинула её губы. Один серый глаз под густой светлой бровью слегка косил, и это придавало её лицу хитроватое выражение. — Чегой-то ты, сыночек, мне сказал?
— На улицу, говорю, не выходи! Не надо!
Брови у матери приподнялись недоуменно:
— Это с чего ж мне не выйтить? А?
— Сама знаешь, с чего, — угрюмо пробормотал Сенька.
— Нет, ты скажи, скажи! — потребовала мать. — До чего уж дожили! Запреты на меня родной сын накладывает. Да ещё и не объясняет почему!
«Ну, чего прикидывается?» — с досадой думал Сенька.
Ему было неловко за мать, которая строит из себя дурочку. Но эта неловкость была пустяком по сравнению с тем жгучим стыдом, который охватывал Сеньку, когда мать его шла по улице, пошатываясь, и каждый встречный отпускал по её адресу какие-нибудь шуточки. А мать отвечала весело, охотно, притворяясь или в самом деле не понимая, что над ней смеются.
— Без объяснения причин запреты не признаю! — Усмехаясь, Серафима направилась к двери.
— Не ходи, мамка, — слышишь? — крикнул Сенька. — Куда на потеху людям? Пьяная ты!
Серафима остановилась.
— Пьяная? Я? — поразилась она. — Ах ты, щенок! Да как у тебя язык поворачивается мать обзывать? Если я самую капельку выпила после работы для утешения своей несчастной жизни, так это — пьяная? — Она шагнула от двери к лавке, плюхнулась на неё и залилась слезами.
«Ну, теперь не уйдёт! — с невесёлым удовлетворением подумал Сенька. — Поревёт и спать ляжет».
Стараясь не греметь, чтобы не привлекать к себе лишний раз внимание матери, он пошарил ухватом в печке, вытянул на шесток чугун с остатками вчерашней каши. Думал: придёт мать с работы — чего-нибудь наварит, а она вон какая явилась… Хлеб и тот чёрствый. Забыла мать купить и ему забыла оставить денег на хлеб.
— Кур кормила? — заглядывая в чугун, где каши осталось на донышке, деловито спросил Сенька всхлипывающую мать.
— Кур! Куриц он больше жалеет, чем мать родную!
— Не больше! — сердито отозвался Сенька. — А куры тоже живые.
Мать он жалел. И даже очень. Не маленький, понимает, что жизнь у мамки, и правда, получилась неудачная. Сенькин отец — как видно, высокий и некрасивый, потому что на небольшую, ладно скроенную мать долговязый Сенька совсем не был похож — обманул мать, бросил её. Но было это лет двенадцать назад, давно пора плюнуть на обманщика, забыть о нём, а не растравлять себе душу жалобами. И уж, во всяком случае, не утешаться водкой. Сенька вырастет — капли в рот не возьмёт этой мерзости, из-за которой только люди смеются.
Поев каши, Сенька выскреб в миску ошмётки, добавил немного дроблёного овса, перемешал. Потом вышел на двор и скликал десяток кур — всё их с матерью богатство.
Швыряя горстями корм, он строго прикрикивал:
— Не толкайтесь! Всем хватит! Пеструха, отойди, жадина, другим тоже оставь!
Единственное, что делал Сенька по хозяйству, это следил, чтобы не голодали куры. Ему и тошно было, что в избе запущено, грязно — побелить мать всё только собирается, — и не тянуло самому навести хоть какой-то порядок. Трезвая мать непременно обругает, что всё сделано не так, пьяная вообще не заметит. Так к чему стараться, тратить время?