Выкурив трубочку, эвенк заметно оживился, поколотил по валежине, выбивая пепел. Затем приподнял пальцем голову глухаря, который лежал перед нами на траве.
- Скажи, зачем он красные брови надел?
Вопрос был обращен ко всем, но никто не смог на него ответить. Даже всезнайка Кольча демонстративно почесал затылок.
- Для красы! - сказала Галка, разводя руками.
- Природа наградила! - только и нашел что добавить Кольча.
- Зачем природа? Бог Хэвэки! - благодушно поправил старик. - Всех птиц Хэвэки делай, всем вели осенью в теплые края кочевать, а глухарю и тетереву - не вели. Шибко они горевал, когда все друзья уходи, ой как горько плакал! - Эвенк прищелкнул языком и покачал головой. - Борони бог!
Он поднялся. Мы тоже все разом поднялись, пошли рядом с ним по прогалу к каравану. Казалось мне, что старик чего-то недоговорил и обдумывает, как лучше сказать. Наверное, все так подумали, потому что выжидательно молчали, поглядывая на него.
- Одни люди много-много гляди, все замечай. Другой ходи как в потемках. Зачем живи - не знаю...
- Черт побери, да он же настоящий философ! - шепнул нам Кольча, когда эвенк побежал к запутавшемуся в поводу уздечки оленю.
49
Первую походную ночь с Борони Богом мы скоротали спокойно, а вторая принесла нам много волнений.
Еще с вечера облаяли кого-то собаки в лесистом распадке, всосавшем в себя звериную тропку, по которой мы добрались до этого табора. Палатку с Ванюшкой мы ставили, когда послышался лай.
- Барсук в кустах шарится, - равнодушно проговорил командор, вколачивая колышки. - Тут их хватает.
Под вечер на марше Кольча видел барсука. Корешки у травы тот выкапывал прямо на тропке. Кольча шагал впереди, вел головного оленя. Нога его в норме, ранка подсохла. Подумаешь, беда, кожу содрал.
- А не Профессор? - спросил я, прислушиваясь к нападистому лаю собак.
- Не гоношись! - Ванюшка взглядом указал мне на эвенка.
Старик спокойно сидел у костра и "держал говорку" с Кольчей, который от него ни на шаг не отходит на привалах. Оставшись без путевого дневника и "Дела", заведенного на золотничников, Колокольчик все свое время старался использовать на разговоры с эвенком. Фотоаппарат Кольчин тоже украл бородатый, так что заняться ему больше нечем.
И Галка была там, помогая Борони Богу ужин готовить. Мы все стараемся хоть чем-нибудь отблагодарить старика за то добро, которое он нам сделал, но у Галки получается это мягче, душевнее. Я замечаю, что старик больше всех из нас Кольчу полюбил и ее.
Стали располагаться на ночлег. Борони Бог, как и вчера, настелил себе елового лапника у костра. Дровец мы наготовили, но они ему не понравились, он пошел сам и принес кедрачок-выворотень, подрубив корни.
- Гляди, какой жирный! Шибко много дыма пускай. Кольча, а ты гнилушек таскай.
Гнилье кладут таежники в костер, устраивая дымокур от комаров. Мазь старик не признает. Галка его силком мажет. Запах он не любит. Потом еще глаза щиплет, если с потом попадет. А попробуй уберечься, когда с тебя льет в три ручья на марше.
Палатка у Борони Бога есть, добрая, брезентовая. Но сколько мы ни уговаривали его поставить ее, он никак не соглашался. Душно, говорит, спать, дышать нечем.
- Снимай пробу! - нетерпеливо постучал ложкой по миске Кольча. - Тебя не дождешься.
- Кольча, сперва чай пьем. - Дядя Иван поджал под себя ноги по-турецки и крошит на чурбачке березовый гриб-нарост. Твердый, как резина на каблуке сапога. Зачем он ему понадобился?
- Чай после ужина пьют, - бурчит Кольча, капризно надув губы.
- Лекарство, - посмеивается старик. - Шибко хорошо! - Он растягивает во всю ширь в улыбке "гармошку" на верхней губе.
Представляю, что за взвар получится из этой бородавки!
Дав сначала настояться чаю на малом жару, Борони Бог наливает себе в кружку темно-бурой жидкости, которая одним своим видом заставляет меня содрогнуться: густая и тягучая, как деготь. Я сижу по правую руку от старика. Отхлебнув шумно два глотка, он протягивает кружку мне.
- Тащи, паря!
Надо пить, не обижать же старика. Он убежден: доброе дело делает.
- Силы дает! - поясняет эвенк, очевидно, заметив мою нерешительность.
Мне свои девать некуда, лишь бы жратва была! Это когда мы с рюкзаками на горбу топали - уставали, а теперь будто на прогулке...
- Давай не задерживай! - торопит Кольча. - Есть хочется.
Зажмурился я и потянул в себя крутой взвар, отдающий сырой березой. Горечь голимая! Насилу удержался, чтобы не выплюнуть. Но гримасу отвращения не удалось мне скрыть. Дядя Иван глядел на меня с укором.
- Эх ты! - Кольча с отчаянной решимостью выдернул у меня кружку, подул на нее, откинул голову и выпил не два, как эвенк, а целых три глотка. - Вот! Учись... пока я... жив!
Кольчу всего перекосило, на глазах заблестели слезы, но он нашел в себе силы улыбнуться. Галка кусала губы, чтобы не расхохотаться, Ванюшка отвернулся, сделав вид, что поправляет пенек, на котором сидит. А я все же не удержался и прыснул в кулак.
- Ну как?
Кольча не счел нужным удостоить меня ответом, повернулся к Ванюшке и Галке.
- Рыбий жир пили в счастливом детстве? Этот бальзам нисколько не хуже, уверяю вас.
Много времени спустя я узнал, что взвар березового гриба обладает сильным тонизирующим свойством и помогает быстро восстанавливать утраченные силы. Однако в этот вечер я ничего за собой не заметил. Во рту у меня было так противно, точно меня заставили грызть березовое полено часа два без передыху. Даже вся еда потом отдавала древесиной.
После ужина мы пили уже настоящий чай. Борони Бог, как все эвенки, без чая никак не может.
Посидели мы еще немного, потрепались и, пожелав дяде Ивану доброй ночи, полезли в палатку. Но никому не хотелось спать, во-первых - не устали, а во-вторых - вздремнули часа полтора, когда олешек в обед кормили да поили. К тому же и дорожка сегодня была нетяжелая - большую часть пути суходолом топали.
- Давайте, парни, веселые истории рассказывать, - предложил Кольча.
На рыбалке или на сенокосе всегда у нас так: не уснем, пока до отвала не наговоримся и не нахохочемся. В таких случаях даже несмешное почему-то уморительным кажется. Необычная обстановка, что ли, располагает к веселью? Шальные делаемся.
Мы на минуту замолчали, припоминая, что бы рассказать. И тут донесся из распадка отдаленный трубный звук - протяжный и хриплый. Все вскочили, сбросив одеяла.
- Сохатый, чего вы? - успокоил нас Ванюшка.
Собаки с бешеным лаем кинулись на угор.
"Какой тебе сохатый? - подумал я. - Они же только осенью трубят, когда у них гон бывает".
Ванюшка нащупал в темноте мое плечо и сдавил его пальцами: "Молчи!"
За стеной палатки заворочался на своей еловой постели Борони Бог. Ночной ли крик разбудил его, наша ли возня - не знаю. Может, ни то и ни другое, гнилушек в костерок подкинуть надумал, чтобы дым заматерел. Комары стали донимать. Слышим, закряхтел старик, и что-то там у него щелкнуло.
Опять заревел "сохатый". (Я беру это слово в кавычки, потому что точно знаю: летом лоси не кричат.) Кольча, ничего не сказав, шмыгнул из палатки, дернув рывком "молнию" на дверях. Мы тоже полезли за ним.
- Чего это он раскричался? - совсем некстати хохотнул Кольча, подойдя к эвенку. - На ночь глядя.
- Своих потерял! - бросил я, стараясь держаться как можно спокойнее.
Пучеглазый тут крутится опять возле нас. Или кто-нибудь из той пятерки, что у Гнилого нюрута лазила. Мне страшно было, но не так уж очень, потому что с нами Борони Бог теперь и Ванюшка. Да и сам я, кажется, поумнее стал.
Эвенк сидел на своем зеленом ложе. На коленях у него лежала переломленная двустволка. Он вынул патрон из патронника, перевернул ружье другим концом к себе и поднес дуло ко рту. Потом набрал побольше воздуха и затрубил, как трубят горнисты. Получился точь-в-точь голос сохатого.