У Дмитрия Ивановича в мгновение ока отхлынула с души горячая мутная волна. Он почувствовал себя легко, радостно, у него даже белые бабочки замелькали в глазах, и он, не зная чему, рассмеялся. Первой мыслью было: зря заготовил Юлию выговор, порвет приказ, как только вернется в кабинет. Юлий — хороший парень, искренний, одаренный, негодник; если бы не такие, как он, и работать было бы не с кем.
А Юлий уже бежал к нему.
— Выделили! Выделили! — кричал он прямо Марченко в лицо, не замечая ни директора, ни завкадрами, которые снова стояли как знак вопроса и знак восклицания, только знак восклицания был не такой твердый. Лепеха и впрямь была разочарована и оскорблена, она приняла смех Марченко в свой адрес. Стояла, строго сжав бескровные, со следами съеденной помады губы, делала вид, что читает что-то в бумагах, но не читала, думала, как достойно отступить. Кивком, резко поманила Юлия, но тот не обратил ни малейшего внимания на ее властный кивок, худыми перепачканными пальцами тянулся к лацканам серого, в полоску Марченкова пиджака. На его бледном, с запавшими щеками лице алели пятна румянца, тонкие губы большого рта кривились радостным криком: — Выделили, паразитку! Выделили!
— Что выделили? — предчувствуя радость, но все еще спокойно, даже снисходительно спросил Марченко.
— Первую систему. Поставили меня за того, кто трясет и мешает, влил я двести кубиков дигитонина, а потом завозился, зазевался и влил еще раз. С того и началось… И вот, смотрите, — метнулся он к столу.
Искренний и наивный, он даже не догадывался повернуть рассеянность себе на пользу, сказать, что влил двойную порцию сознательно.
Перед Дмитрием Ивановичем расступились. На штативе стояли четыре пробирки, почти доверху заполненные белой жидкостью.
Дмитрия Ивановича заплеснула горячая волна радости. «Какой день, — подумал растроганно. — Какой день… Вот ведь как вышло!»
За эти три недели он даже забыл, что делает вторая группа. Это воистину был подарок судьбы. Без этого они не могли завершить последний этап работы, начать проверку. Может, и могли, но это было бы не то. Корецкий тоже подошел, поднял крайнюю колбочку против света, наклонил. Белая водичка, в которой чуть заметны четыре зоны. Одна — зеленого оттенка, другая — коричневатого, остальное вообще мог различить только опытный глаз.
— Поздравляю, — сказал он, обращаясь ко всем и ни к кому в частности. Не зная, что сказать еще, добавил: — Впору хоть и магарыч пить.
— Сабантуй, сабантуй! — закричал Юлий от избытка чувств, потому что он и пить-то почти не пил, у него больная печень, и язва желудка, и еще что-то. «Букет болезней, — как говаривал он сам, — Сделать ничего не успел, а болячек нахватался…»
— Хорошо, устроим сегодня сабантуй, — сказал Дмитрий Иванович и бесцеремонно забрал из рук Корецкого колбочку. Волнение одухотворило его лицо, теперь оно было даже красивым. Хотя красивым назвать его вообще было трудно. Широкое, полное, мягкое, чуть обрюзгшее лицо, прямой, даже немного курносый нос, рыжеватые, курчавящиеся брови, большие, полные, почти эпикурейские губы — простота и добросердечность и никакой ученой задумчивости. Правда, широко поставленные глаза — живые, внимательные, с огоньком, с мыслью, чуточку застенчивые — свидетельствовали о тонкости натуры, чувствительности, непрекращающейся работе мозга. Украшали лицо и русые, слегка вьющиеся волосы.