Я представляю себе, как он пытался справиться со слабостью. Как шёл, останавливался и снова шёл. Как почувствовал, что в конце концов потеряет рассудок и погибнет среди этой белой пустыни. Как сидел в отчаянии на санях, решая, как быть. Как потом повернул обратно. Как торопился, спотыкался, падал и снова шёл вперёд на север, больше всего боясь не застать меня, своего врага, в живых…
— Проклятая тишина, — Риттер судорожно всхлипнул. — Эта немыслимая тишина…
Глава седьмая
1
Каждое утро мы ищем в бинокль едва заметную полоску на краю ледяной равнины и голубого неба.
В пасмурную погоду она исчезает, но в солнечный день вновь появляется на горизонте, на том же самом месте, ни на шаг не приближаясь к нам.
Может быть, это мираж, обман зрения, подобный фата-моргане тропических пустынь?
Однако карта и расчёты убеждают, что перед нами тот остров, о котором говорил Дигирнес, на нём должна быть советская полярная станция. Риттер тоже уверен, что это земля. Но очень трудно определить расстояние до неё. Если остров низкий, то он совсем близко, может быть, всего километрах в пятнадцати-двадцати. Но если там проходит горная гряда и мы видим только выступающую из-за горизонта ледяную складку, то до берега может оказаться и сорок, и пятьдесят, и все шестьдесят километров.
Путь нам преграждают бесчисленные полыньи. Слоистые облака, как гигантское зеркало, отражают поверхность моря, и в пасмурные дни на облачном небе повсюду виден тёмный зловещий отсвет воды. Особенно задерживают нас большие полыньи, окружённые по краям битым льдом. Их нельзя ни перейти на санях, ни переплыть в лодке. Долгие часы мы ищем обхода или подступа к чистой воде.
Но, пожалуй, ещё хуже стягивающий трещины предательский молодой лёд. Под слоем снега его не отличить от толстых пластов, и каждый неверный шаг может кончиться катастрофой.
Я легче Риттера. Мы удлинили его лямку и поменялись местами. Теперь я иду впереди, ощупывая палкой каждое подозрительное место. Риттер молча шагает сзади. Он угрюм, малоразговорчив, но теперь честно делит со мной всю работу.
Мы шагаем в одной упряжке к далёкой призрачной земле, движимые общей надеждой на спасение.
2
Каждый вечер я отмечаю в судовом журнале «Олафа» пройденный путь. Сегодня, проставив число, я остановился, изумлённый датой. Как я мог забыть о таком дне? Давно ли он был для меня самым радостным в году?..
Я посмотрел на Риттера. Даже под густой бородой видно, как у него запали щёки. Хорошо, что у нас нет зеркала. Я, наверное, выгляжу не лучше. Уже несколько дней мы не едим горячей пищи: керосина нет, а все попытки подстрелить тюленя кончаются неудачей. Однажды мы встретили лежбище моржей, но нечего было и думать об охоте на них с одним пистолетом. У нас осталось всего несколько банок консервов. Последнюю галету мы съели два Дня назад. Одежда превратилась в лохмотья. Но хуже всего с обувью. Мои унты и сапоги Риттера совершенно отказываются служить. Мы, как могли, «отремонтировали» их шкурой тюленя, но и в таком виде они продержатся недолго. Вся надежда на близкое зимовье, тепло, сытный обед, отдых…
— Где вы были год назад, Риттер? — спрашиваю я.
Риттер в полузабытьи. Он не сразу понимает мой вопрос.
— Где вы были год назад в этот день?
Риттер напряжённо вспоминает.
— Дома, — говорит он наконец, — у себя дома, в Дюссельдорфе… У меня был первый отпуск с начала войны, на три дня. Три дня и две ночи… Обе ночи мы провели в бомбоубежище.
— Невесёлый отпуск.
— Мы думали, что расстаёмся ненадолго.
— Надеялись на скорую победу?
Риттер молчит.
— И вы больше не видели семью? — спрашиваю я.
— Нет. Я даже не знаю, что сейчас с ними. В Норвегии я ещё получал письма, а здесь…
— Но вы же могли связаться по радио.
Риттер качает головой.
— У нас был строгий лимит связи. Только необходимые сообщения. Мы могли передавать только сводки.
— Какие сводки?
Риттер не отвечает. Каждый раз, как мы доходим до этого, он уклоняется от продолжения разговора.
— Я так мало бывал дома, — задумчиво говорит он, — сначала экспедиции, потом армия…
— Вы давно в армии?
— С осени тридцать девятого.
— Были на фронте?
— Немного. Потом в Норвегии, в Тромсё.
— Тромсё? — Передо мной встаёт мостик «Олафа». Знакомая фигура у поручней. Козырёк фуражки и трубка, всегда обращенные к берегам Норвегии. — Это большой город?