— Михаил, или как вас там, — сказал Лапша, — я не счел возможным скрывать от компетентных органов всю правду.
— Ну и правильно, — не стал спорить я.
Лапша развел руками, символизируя, что он их умывает, и сел на стул. В беседу вступил офицер безопасности:
— Мы все понимаем. Более того, лично я даже сочувственно отношусь к борьбе вашего народа, но и вы должны нас понять…
То, что офицер безопасности, которого зовут Израиль Фельдман, не является евреем, было для меня большим сюрпризом. Даже с учётом того, что он относится к борьбе моего народа с сочувствием. О какой, собственно, борьбе идет речь, мне тоже было непонятно.
— Я вижу, что вы растеряны. Вам, видимо, казалось, что вас никогда не обнаружат? — офицер безопасности вёл допрос в динамичной манере, стараясь воспользоваться фактором неожиданности. — Вы, надеюсь, не будете отрицать, что умеете играть на барабане?
— Не буду, на барабане я играю с детства, а откуда вы об этом знаете?
Израиль Фельдман тонко улыбнулся и напомнил, что вопросы здесь задает он. Меня удивила реакция главного врача. Он смотрел на меня, как подросток на кинозвезду. На его лице восторг сменялся восхищением.
— Меня радует, что вы прекратили запираться. Откровенные ответы на мои прямые вопросы несколько облегчат ваше положение, — офицер безопасности чувствовал себя если не на коне, то на резвом пони.
— Жду прямых вопросов с большим нетерпением, а еще лучше скажите прямо, о чем идет речь, — я был настолько заинтригован, что чуть чистосердечно не признался в чем-то мне пока неведомом.
— Вы снова утверждаете, что не являетесь чеченским полевым командиром по кличке Барабанщик? — укоризненно затянул Фельдман.
— Мне стало весело.
— Вы что, отравляющих веществ надышались? Какой чеченский полевой командир! Я главарь русской мафии.
— Вот ты все поясничаешь, а тебя, людоеда, лет на двадцать посадят или вообще России выдадут, — не сдержался доктор Лапша.
— А Россия обо мне уже хлопочет? — я был явно польщен вниманием бывшей родины к моей скромной персоне. Быстро выяснилось, что блудных своих сыновей Россия, как обычно, не вспоминает.
Но Фельдман не унывал — Так что же, будем признаваться, или как? Улики-то у нас железные.
Улика у него была одна. Но какая! Это был фильм, показанный по российскому телевидению, где человек, удивительно похожий на меня, расстреливал связанного солдата.
— Когда началась война в Чечне? — поинтересовался я. Офицер безопасности беспомощно посмотрел на Лапшу.
— В девяносто шестом году, — ответил Лапша упавшим голосом.
— А я приехал в Израиль в девяностом, — как бы не к кому не обращаясь сообщил я. У Фельдмана задрожали губы.
— Да ладно, Изя, не расстраивайся. Я же не нарочно, — я чувствовал себя виноватым. Главный врач решительно закрыл рот, и в его взгляде исчезли восторг и восхищение.
Поняв, что допрос закончен, я раскланялся, но руки никому не пожал. С Пятоевым я был безжалостен.
— Скажи мне, Игорек, — начал я, — тебе медаль дали за взятие Грозного или за его оборону?
— Медаль мне дали за проявленный героизм и мужество, — ответил смущенный Пятоев.
— А надо было за здравый смысл награждать, может, тогда бы войну выиграли. Как ты мог подумать, что я связанного человека убью? Мы же с тобой вместе уколы делать ходили.
Игорю Александровичу стало стыдно.
— Ещё раз про меня такое подумаешь, — выгоню из русской мафии к чёртовой матери. Пойдешь к Оффенбаху защищать права эфиопов на село Белополье Казатинского района Винницкой области. Они сейчас демонстрацию готовят у посольства Украины. Ты им пригодишься.
За разговорами злоба из меня вышла, как воздух с проткнутого шарика, и мне стало весело. Пятоев сразу почувствовал перемену настроения.
— Ну, извини, Барабанщик, ошибочка вышла. Мы тебя посмертно реабилитируем, — Пятоеву было самому смешно за его подозрения.
Инцидент закончился, но кличка Барабанщик осталась. Впрочем, супругов Борщевских переубеждать я не стал.
— Вам кровавые мальчики не снятся? — как-то спросила меня Ольга Викторовна.
— Да мне всё больше снятся грудастые девочки, — пришлось ответить мне несколько грубовато.
Среди жителей Ливна мое участие в чеченской кампании оставалось вопросом открытым. Варвара Исааковна Бух-Поволжская, просматривая мой семейный альбом, нашла мою фотографию в возрасте 6 лет в матросском костюмчике и с барабаном в руках. В свое время, как и во всех еврейских семьях, мои родители вели жестокую борьбу за получение мной музыкального образования. От музыкальной школы меня спасла только выдающаяся бездарность. На пятьдесят мест претендовало сорок девять несчастных детей. Ворота музыкальной школы захлопнулись за сорока восемью. Я был единственный, кто остался на свободе, к большому неудовольствию моих родителей. Фотография испуганного ребенка с барабаном — это грозное предостережение, которое осталось мне о том тяжелом времени.