Она пошла через дом впереди него.
Сквозь высокие решетки и окна полыхал яркий алый свет заката. Но запад, вид на который открывался из передней, окрасился более нежно, полыханием янтаря на шелке. Святилище за домом поймало солнце в ловушку своей золотой крыши. Все остальное чернело, словно туча.
Женщина спустилась с террас и пошла на восток. Ее белизна сияла в сумерках, пока она вела его по безымянным улицам Ашнезии.
Каменная лестница привела в небольшую низину. Ночь уже почти спустилась сюда, заполнив чашу травы и деревьев, словно дым. Над этой мглой возвышались громады башен, блестя рдяными, как медь, куполами в виде голов калинксов и тирров, вытянутых собачьих морд или хищных клювов птиц. В каждой маске горела пара глаз — хрустальных окон, недобро окрашенных умирающим солнцем.
Белея среди рощи, собирались эманакир. Их здесь было около двух сотен — может быть, все население города. Среди них имелось немного детей и подростков, но большая часть на вид пребывала между двадцатью и тридцатью годами, что для Виса считалось входом в долгую взрослую жизнь, а для жителя Равнин — расцветом. Старше никого не было. Мужчины, женщины и дети перемешались друг с другом, но никто не придерживался твердо кого-то иного. Их лица, все, как одно, безупречные и, если вдуматься, прекрасные, были столь же невыразительны, как вырезанные из мрамора лица зверей-башен или даже лица выведенных ими рабов с кожей цвета дерева и глазами цвета грязи.
На некоторых деревьях висели лампы, появились звезды, и, наконец, сама Звезда поднялась над краем долины, алая в красном, словно рубин в вине.
Аз’тира поднялась на вершину лестницы, Регер шел следом.
Все эманакир, Дети Богини, вскинули головы, напомнив ему тирров, охранявших равнину за городом.
Ему не требовалась мысленная речь для того, чтобы услышать бормотание, окатившее долину, словно назойливое жужжание над лужей, и почувствовать, как оно обрушилось на девушку, которая привела его сюда. Что она отвечала, он не знал. Он позволил дрожащим пронзающим иглам закружиться вокруг себя, накрытый ими, словно скала во время прилива — «Амрек, Амрек». Возможно, это явился демон, которого они призвали, или что-то еще более трудноуловимое, более смертоносное. Если они признают его человеком, он перестанет быть догадкой. Для них он был самой сутью Висов. Но для самого себя он был только гранитом, а море их интеллекта и магии омывало его, бессильное сделать что-то еще.
Миг спустя море отступило, оставив его в покое. Аз’тира начала спускаться, и он пошел за ней.
С того момента, как он впустил их, Регер начал осознавать ее любовь и, как раньше, ее невероятную мощь. Такое сочетание заставило его усмехнуться. Каким-то образом отчаянность этой силы вызывала сочувствие.
Когда она сошла к подножию лестницы, люди разошлись, чтобы пропустить ее. Они двигались между стенами тел, одежд и деревьев — он и она. Стены закончились у башни. В тридцати футах над ними в сгущающейся тьме светлела собачья голова, и бешеный блеск ее глаз сменился холодком.
В башню вела овальная дверь, покрытая белым лаком. Аз’тира положила на нее руку, и та открылась внутрь.
За дверью находилась круглая комната, стены которой были покрыты фресками — сельскими видами, танцорами, и над всем — сияющий солнечный диск из золота. Как и во дворце, помещение освещалось лампами, подвешенными над внутренней лестницей.
По ее расположению в роще и причудливой отделке он наконец понял, куда они пришли — на кладбище, а эта башня — одна из их могил. Однако собрание снаружи не было погребальной церемонией.
Аз’тира взглянула на него, прошла через круглый зал и исчезла в лестничном колодце. Он, и только он один, последовал за ней.
На верхнем этаже башни белизна мрамора кончалась на пороге угольно-черных покоев. Здесь на постаменте в черной чаше горел огонь, как в их храмах. В свете пламени не было видно ничего, кроме серебряного ложа и лежащего на нем человека.
Он мог быть одним из эманакир, которые ждали внизу. Сейчас их безупречные лица слились для него в одно, мужское и женское, повторяющееся снова и снова, исключая одну ее.
Человек на ложе дышал. Примерно раз в минуту его плечи и резкие линии ребер подергивались.
Аз’тира снова взглянула на своего спутника. Она подняла руку, как тогда, когда возвращала его ласку, но теперь рука останавливала его.
Приблизившись к смертному одру, она встала над ним. На вид она казалась сестрой дышащего трупа — так похожи они были.
— Урван, — громко позвала она.
Его веки дрогнули.
Она говорила внутри. И все же покои звенели от ее внутреннего голоса — мольбы, утешения, требования.
Глаза человека раскрылись, вылезая из глазниц. Он пронзительно закричал. Это был вопль арены, когда меч проходит меж пластинами доспеха, прямо в живот. Крик смерти, паники и неверия, ярости и отрицания.
— Урван, — снова произнесла она вслух, пока водоворот мыслей и энергий метался по черной комнате — и огонь в черной чаше, вспыхнув, загорелся ровно.
Женщина склонилась над своим борющимся братом. Ее руки легли ему на лоб и горло. Его тело дергалось и выгибалось. Он одиноко лежал на ложе смерти, словно умирал еще раз, но теперь дышал размеренно.
Через некоторое время Аз’тира распрямилась. Когда она сделала это, человек медленно сел на постели. На его лице обозначилось недоумение, но вскоре это выражение сошло. Он приходил в себя. Он был эманакир. Они смотрели друг на друга, разговаривая в умах. А комната пела.
Пламя застыло в агатовой чаше. В собачьих глазах окон стояла полная тьма.
Вскоре мужчина-эманакир поднялся с ложа. Он мельком взглянул на Регера, но его глаза скользнули по темному человеку в белой одежде без особого внимания. Перед Аз’тирой эманакир склонился в почтительном жесте Равнин, коснувшись рукой брови и сердца. Затем без иных слов и церемоний он прошел мимо нее и спустился по внутренней лестнице.