...Читаете ли вы «Белеет парус одинокий» или «Волны Черного моря», вы все время ощущаете, что это настоящая, в полном смысле художественная проза, отчеканенная рукою мастера, вдохновенно и легко. Катаевскую страницу узнаешь издали, даже не вчитавшись в текст, — в ней абзац в 10 строк редчайшее исключение, фразы коротки, динамичны, полны экспрессии и огня. У него нет фраз-банальностей, «проходных», вялых и обесцвеченных. Не часто у нас даже о явно талантливом писателе услышишь — «стилист». А вот Катаев уверенно продолжает в нашей литературе традицию высокого искусства стилистики.
Он видит мир в красках и цвете и всегда находит резко неожиданную деталь. Он замечает, что улитка ползет, оставляя на мраморе слюдяную дорожку. Гвоздики одуряюще пахнут молодым перцем, а сверчки в сентябре доигрывают свою бедную степную музыку...
Катаевская живопись словом очень «вещна», конкретна. Но в этой «вещности» совсем нет уныло-натуралистического нагромождения деталей, тут и в выборе, и в изображении Катаев проявляет некий артистизм, освещая слабым сиянием поэзии избранную им подробность. Мы порой мало обращаем внимания на такую эстетическую категорию в произведении, как образ автора-повествователя. А подчас его ироническая усмешка значит больше, чем прямое действие. Повествователь в «Белеет парус одинокий» то говорит от имени Пети и Гаврика, то как бы быстро переглядывается с современным читателем умным и смешливым взглядом. В этом — тоже один из секретов неувядаемого очарования этой книги.
Право же, чудесный парусник создал талантливый мастер советской литературы Валентин Петрович Катаев, и ему, этому паруснику, предстоит и в будущем долгое, большое и славное плавание в читательских морях!
М. Кузнецов
БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ
Повесть
(Волны Черного моря — 01)
Посвящается Эстер Катаевой
I. Прощанье
Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздался звук трубы.
Звук этот, раздирающе-пронзительный и как бы расщепленный на множество музыкальных волокон, протянулся сквозь абрикосовый сад, вылетел в пустую степь, к морю, и долго и печально отдавался в обрывах раскатами постепенно утихающего эха.
Это был первый сигнал к отправлению дилижанса.
Все было кончено.
Наступил горький час прощанья.
Собственно говоря, прощаться было не с кем. Немногочисленные дачники, испуганные событиями, стали разъезжаться в середине лета.
Сейчас из приезжих на ферме осталась только семья одесского учителя по фамилии Бачей — отец и два мальчика: трех с половиной и восьми с половиной лет. Старшего звали Петя, а младшего — Павлик. Но и они покидали сегодня дачу.
Это для них трубила труба, для них выводили из конюшни больших вороных коней.
Петя проснулся задолго до трубы. Он спал тревожно. Его разбудило чириканье птиц. Он оделся и вышел на воздух.
Сад, степь, двор — все было в холодной тени. Солнце всходило из моря, но высокий обрыв еще заслонял его.
На Пете был городской праздничный костюм, из которого он за лето сильно вырос: шерстяная синяя матроска с пристроченными вдоль по воротнику белыми тесемками, короткие штанишки, длинные фильдекосовые чулки, башмаки на пуговицах и круглая соломенная шляпа с большими полями.
Поеживаясь от холода, Петя медленно обошел экономию, прощаясь со всеми местами и местечками, где он так славно проводил лето.
Все лето Петя пробегал почти нагишом. Он загорел, как индеец, привык ходить босиком по колючкам, купался три раза в день. На берегу он обмазывался с ног до головы красной морской глиной, выцарапывая на груди узоры, отчего и впрямь становился похож на краснокожего, особенно если втыкал в вихры сине-голубые перья тех удивительно красивых, совсем сказочных птиц, которые вили гнезда в обрывах. И теперь, после всего этого приволья, после всей этой свободы, — ходить в тесной шерстяной матроске, в кусающихся чулках, в неудобных ботинках, в большой соломенной шляпе, резинка которой натирает уши и давит горло!..
Петя снял шляпу и забросил ее за плечи. Теперь она болталась за спиной, как корзина.