Беленькие, черненькие и серенькие

Прасковья Михайловна прожила с лишком три недели у свёкра, в том числе и масленицу, и стала скучать. Она горела нетерпением отвезть домой начатки своего богатства; казалось ей, в доме свёкра они ещё не принадлежали ей. Между тем Илья Максимович старался сделать как можно приятнее её пребывание у него: давал ей своих рысаков для катания к ледяным горам и к бегу[105], которые тогда на Москве-реке кипели народом; заставлял молодого слугу и мальчика играть камедь — чьего сочинения, неизвестно[106]. Старшее лицо представляло мельника-колдуна, обсыпанного мукой, в седом парике и с бородой из конских волос; младшее исполняло роль дурачка-угольщика. В этом игрище было много народного юмора, пересыпанного, однако ж, такими непристойными остротами, что Прасковья Михайловна просила скорее прекратить эту мужицкую забаву, как она назвала её. Это очень удивило всю дворню, и немудрено. В то время, и даже до десятых годов XIX столетия, в Москве без «мельника и угольщика» не обходилась почти ни одна богатая купеческая свадьба или пирушка. Наштукатуренные и чернозубые купчихи[107], подгулявши (заметьте, они считали за величайший стыд и порок пить вино при мужчинах, но удалялись в особенную потаённую горенку вкушать его под именем мёда), заливали остроты скоморохов простодушным хохотом, а иногда, за перегородкой, награждали ловкого колдуна и тайным поцелуем. За комедией выступал обыкновенно доморощенный трубадур с бандурой, с песнями и пляской[108]. Дивные штуки выделывал он ногами, да и каждая косточка в нём говорила. А как подскочит под самый нос пригожей купчихи, поведёт плечом, на которое вскинет клетчатый платок, и обдаст её, как кипятком, молодецким спросом: «Аль не любишь?» — так восторгу не было конца. Но венцом его искусства был какой-то сальто-мортале: на всём скаку раздвинет ноги вперёд и назад и упадёт на них так страшно, что, казалось, должен был бы разодраться пополам, а он понемногу, как стрела, станет опять на ноги[109]. За то, когда артисты, окончив представление, обходили зрителей с тарелкой в руках, со всех сторон сыпались на неё щедрые дары мелкою и крупною серебряною монетой, между которою попадалась иногда и золотая.

Любил Илья Максимович тешить себя и честолюбивую невестку рассказами о связях своих с тогдашними знатными господами, о том, как они живут, да как убраны у них палаты, как он обращался с ними уважительно, да и себя не ронял, а тех, которые вышли из подьячих да зазнались, дразнил игрою своего миллиончика или намёком на нечистое дельце. Гордился он очень знакомством своим с графом Алексеем Григорьевичем Орловым[110].

— Вот русский боярин! Алмаз-боярин! — говаривал он. — Посыпьте перед ним дорожку золотом, да по грязи — не захочет замарать рук своих, чтобы подбирать их. Не то что какой-нибудь шематон[111], изроет целую навозную кучу, чтоб достать червончик, да ещё подумает, нельзя ли из навозу сделать золота. И осанкою, и мощью, и духом — всем взял! Стоит на кулачном бою промеж чёрного народа, а тотчас видно, что боярин! Кажись, ласков и с малым ребёнком, а глазами поведёт, так поневоле хватаешься за шапку.

— А знаешь ли, Прасковья Михайловна! — прибавил Илья Максимович. — В прошедшем лете не погнушался в гости к моему Гаврюшке. (Тут указал он на Ларивонова старшего брата, остриженного в кружок, в чуйке[112] из зелёного порыжелого бархата с цветочными дорожками, в галстуке, затянутом наподобие ошейника.) Проведал как-то граф, что у него диковинный голубь — турман[113] что ли, пёс их знает, — да и приехал с приятелями посмотреть. «Я, — говорит, — не к Илье Максимовичу, а к Гавриле его». Уж и потешил Гаврюшка мой важного гостя! Понёсся голубь воронкой всё выше и выше, забил крылышками, словно двумя серебряными листиками, потом стал в небе пятнышком не более гроша[114] да и пропал… Навели трубу, и в неё не видать! Думал я, уж не ястреб ли скушал. А голубь вдруг замелькал в высоте поднебесной и стал, словно клубочек, разматываться, разматываться — да как падёт сверху кувырком, примером сажен пятьдесят, и бряк оземь, прямо к ногам его сиятельства. Все диву дались и захлопали в ладоши. Граф вынул из кошелька штук пять золотых, отдал их этому дураку да погладил его по голове. Да вот и возгордился Гаврюшка, — прибавил Илья Максимович, — надел ныне бархатную чуйку. Подарил ведь с плеч своих. Кажись, будни.

— Для Прасковьи Михайловны, батюшка Илья Максимович, — сказал человек, остриженный в кружок.

— Чай, своя! Смотри, брат, не заламывайся; знаешь, не люблю мотовства. У меня, Параша, вот какой обычай. Припадёт кому из них охота до чего — возьми у меня, сколько угодно, на развод; да только чтоб впрок шло, и назад долг отдай. Гаврюшка к голубям пристрастился: на, купи, брат, голубей, да чтоб не были дрянь, отборных. Вот и купил, и богат стал от голубей, и долг отдал. Так и мельнику-бандуристу дал на струмент и дурацкую одёжу[115]: впрок пошло — молчу и по головке поглаживаю. А зашалит да замотает, так у меня разом полетит на завод нюхать серу. А кстати, Гаврюшка, из какой заморской стороны добывают много серы?

— Цыцыла, — отвечал Гаврила.

— Ха-ха-ха, Цецилия[116], говорил я тебе; Цецилия, дурак! Ведь я сам, Параша, учился, неравно спросит по серному заводу матушка императрица.

И Прасковья Михайловна, чтобы угодить на случай старику, твердила про себя имя заморской страны Цецилии, откуда добывают много серы.

На конце первой недели Великого поста Илья Максимович, чувствуя себя гораздо лучше, так что мог бродить по комнатам, и заметив по лицу Прасковьи Михайловны, что в гостях хорошо, а дома лучше, благословил её на возвратный путь. Собрались уж после обеда. «Смотри, душа моя, ночуй в Люберцах, — говорил он, провожая невестку, — а то в Волчьих Воротах шалят»[117].

Кто езжал по холоденской дороге, тот не мог не заметить на возвышенной равнине, за двадцать вёрст с небольшим от Москвы, несколько вправо от дороги, одинокую сосну, вероятно, пережившую целый век. Так как окрестные жители искони хранят к этому дереву особенное благоговение и не запахивают корней его, то оно свободно раздвинуло кругом на несколько сажень свои жилистые сучья, из которых образовалась мохнатая шапка. В тени её могут укрыться несколько десятков человек. Видно, она стала тяжела старому богатырю, и он к верху несколько согнул под нею свой стан. Это дерево подало Мерзлякову мысль написать известную песнь[118]:

Среди долины ровныя, на гладкой высоте,
Стоит, растёт высокий дуб в могучей красоте.

Она была во времена оны в таком же ходу по всей Руси, как «Чёрная шаль» Пушкина[119]. Только, по самоуправству поэтическому, сосна превращена в дуб.

Когда с сосной поравнялась кибитка, в которой ехала Прасковья Михайловна с двумя сокровищами — сыном и богатым подарком свёкра, уж начинало темнеть. Предметы стали сливаться; только одинокое дерево в своей чёрной, мохнатой шапке господствовало над снежною равниной. Ветер наигрывал в его сучьях какую-то заунывную мелодию и взметал около него снежный круг. Показалась деревня Теряевка[120]. Вся она из четырёх-пяти дворов, без улицы. Избы наподобие свиных клетухов[121], солома на крышах, взъерошенная, как волосы у пьяного мужика, кругом поваленные и прорванные плетни, дворы без покрышки[122] — всё это худо говорило о довольстве и нравственности жителей. Сквозь маленькие окна, заткнутые кое-где грязными тряпицами[123], заморгали подслеповатые огоньки. Ветер колотил по крышам не утверждённые на них жерди. Одно имя Теряевки звучит недобрым смыслом, и недаром: сюда переселены были из каких-то дальних поместий избранные негодяи; в виду деревни Волчьи Ворота, где не один прохожий и проезжий потерял своё добро и свою голову. Сделалась темь, только что чертям за волосы драться. У крайней избы, вросшей в землю, послышался какой-то зловещий свист. Этому свисту отвечали далеко впереди. Сердце дрогнуло и сильнее забилось у ямщика, Ларивона и молодой купчихи. Ямщик толкнул слугу и стал с ним перешёптываться, слуга взглянул на госпожу свою. Ваня спал крепким сном возле матери. Тут вспомнила Прасковья Михайловна слова свёкра и поздно раскаялась, что не послушалась его совета ночевать в Люберцах. Лишиться такой важной суммы, какую она везла, может быть, видеть, как зарежут сына её, и умереть самой во цвете лет, с такими блестящими надеждами, под ножом разбойника… Подумала она, и вся кровь её прилила к сердцу.

105

... давал ей своих рысаков для катания к ледяным горам и к бегу... — Катание на тройках на Таганке и в Замоскворечье, спуск с ледяных гор, конные бега на льду Москвы-реки были кульминацией масленичных гуляний.

106

... заставлял ... играть камедь — чьего сочинения, неизвестно.... — Труппы «охочих комедиантов», т.е. непрофессиональных актёров, а также «доморощенный» театр в XVIII в. получили большое распространение. Актёры итальянской комедии дель-арте, обосновавшиеся при дворе Анны Иоанновны, способствовали развитию на русской почве народной комедии импровизационного характера. Часто тексты интермедий, сцен и диалогов существовали только в устной форме, «обрастая» различными вариациями. Наряду с итальянскими персонажами (Херликин, он же Гаер, т.е. Арлекин), в них действовали русские народные типы (Шапошник, Мужик, Мошенник, Чёрт, Раскольник, Цыган). К ним относятся Мельник-колдун и Угольщик в популярной у купцов «камеди». Об успехе Мельника у самой разной публики говорят и литературные сюжеты с его участием: комическая опера А. О. Аблесимова «Мельник — колдун, обманщик и сват» (1779), комедия П. А. Плавильщикова «Мельник и сбитенщик — соперники» (1789).

Камедь, игрище — Лажечников употребляет простонародно-архаичные слова, подчёркивая специфику домашнего купеческого театра.

107

Наштукатуренные и чернозубые купчихи... — Канон купеческой красоты. Ценилась белизна кожи, для чего основательно белили лицо (штукатурились), в основном мукой; чёрные зубы (с кариесом) считались признаком зажиточности: чай с обильными сладостями могла позволить себе не каждая. Если же кариеса нет, зубы чернили нарочно.

108

... доморощенный трубадур с бандурой, с песнями и пляской. — Здесь: поэт-самоучка. Скоморошество, традиции которого сохранились и в XVIII в., было искусством синкретичным: скоморох был одновременно драматическим актёром, поэтом, музыкантом, циркачом. Бандура — струнный музыкальный инструмент. Думается, «трубадур с бандурой» привлёк Лажечникова своей каламбурностью.

109

... сальто-мортале... станет опять на ноги. — Чудом акробатики был тогда так называемый «шпагат».

110

... с графом Алексеем Григорьевичем Орловым... так поневоле хватаешься за шапку — А. Г. Орлов-Чесменский (1737 — 1808), сподвижник Екатерины II, известный московский богач и хлебосол. Современник вспоминал: «Какой рост, какая вельможная осанка, какой важный и вместе добрый, приветливый взгляд! Такое-то почтение привлекал к себе любезный москвичам боярин, щедро наделённый всеми дарами: и красотой, и силой разума, и силой телесной» (П. И. Страхов). Лажечников упоминает наиболее яркие увлечения графа — кулачные бои на льду Москвы-реки, разведение почтовых голубей. С именем А. Г. Орлова связано благоустройство Нескучного сада в Москве, где находилось имение графа, развитие отечественного коннозаводства (создание особой породы орловских рысаков).

111

Не то что какой-нибудь шематон... — прощелыга, фат, пустой человек.

112

... в чуйке из зелёного порыжелого бархата ... в галстуке... — Чуйка — длинный суконный кафтан халатного покроя (с косой горловиной), полы которого глубоко заходили одна за другую. Чуйка — типично купеческая одежда — и дворянский аксессуар галстук много говорят об их хозяине. Повязывать галстук Гаврила, естественно, не умел.

113

... диковинный голубь — турман... — голубь-вертун.

114

... пятнышком не более гроша... — То есть медного двухкопеечника.

115

... дал на струмент и дурацкую одёжу. — На музыкальный инструмент и шутовской костюм.

116

Цыцыла, Цецилия — остров Сицилия в Средиземном море, где находятся известные со времён Древнего Рима месторождения самородной серы. По всей видимости, серный завод купца Пшеницына перерабатывал заграничное сырьё, которое было значительно дешевле добываемого в России (серный завод в Самарской губернии работал на собственной сере, в Ярославле, Кадоме и Елатьме производство основывалось на привозной).

117

... ночуй в Люберцах... а то в Волчьих Воротах шалят. — В селе Люберцы находился постоялый двор. Волчьи Ворота Лажечников упоминает в романе «Последний Новик»: «В теснине Волчьих Ворот, поперёк дороги, лежит сосна, взъерошившая свои мохнатые сучья и образовавшая из них густой частокол. Ищу в лесу место, где бы мне перебраться на дорогу, как вдруг из-за кустов прямо на меня несколько молодцов с дубинами и топорами...». Примечание Лажечникова: «Так называется и доныне место в лесу, по Коломенской дороге, в двадцати трёх верстах от Москвы. За несколько ещё десятков лет оно было заставою разбойников». Волчьи Ворота — глухие места между Жилином и Балятином (нынешним посёлком Октябрьским), окружённые со всех сторон непроходимым лесом и болотами, чем и пользовались разбойники.

118

Это дерево подало Мерзлякову мысль написать известную песнь... — Алексей Фёдорович Мерзляков (1778 — 1830) — русский поэт и литературный критик, профессор Московского университета; его лекции усердно посещал И. И. Лажечников, подражавший ему в своих юношеских стихах. Романсы и песни Мерзлякова пользовались большой популярностью. Самая известная песня — «Среди долины ровныя...» (1810) на музыку Д. Н. Кашина.

119

«Чёрная шаль» Пушкина. — Стихотворение 1820 г., было положено на музыку многими композиторами XIX — XX вв. Наибольшей популярностью пользовался романс 1823 г. на стихи А. Н. Верстовского.

120

Деревня Теряевка — народная этимология ряда топонимов Московского уезда свидетельствовала о том, что места эти для купцов были небезопасными: подъезжая и предчувствуя недоброе, путники начинали «помаленьку ахать» (отсюда Малая Аховка — Малаховка), в Краскове разбойники грозно вопрошали купцов: «Красть у кого?», в Томилине «томили» и т.д. Название «Теряевка» Лажечников мог знать по службе в Пензенской губернии, кроме того в окрестностях Москвы существовала в те времена деревня Обираловка (сейчас город Железнодорожный), весьма близкая по семантике к Теряевке.

121

... наподобие свиных клетухов...– Клетух — небольшая клеть, загон для домашней скотины.

122

... дворы без покрышки ... — Часто хозяйственные постройки (хлев, конюшня, сенник) и изба ставились под одной связью и имели общую крышу.

123

... окна, заткнутые кое-где грязными тряпицами... — Ещё одна примета бесхозяйственности жителей: обычно отверстия в окнах закрывали слюдой или бычьим пузырём.