Беленькие, черненькие и серенькие

Застали ещё старика при последних минутах. Он успел только благословить сыновей своих, невесток и внучек. Похороны были великолепные; два дня таскали из кладовой мешки с медною монетою, которую раздавали нищим, запрудившим улицу. Раздел между сыновьями совершился полюбовно, как сделали бы его промеж себя Орест и Пилад[155]. Что хотелось одному, того не желал другой. Женщину, бывшую при старике и не носившую названия своей должности, выпроводили со двора без уважения, но и без обиды, со всем её скарбом.

Потянулся в Холодню обоз с сундуками, из которых несколько было с «Божиим милосердием», как называет русский человек иконы — самое дорогое своё достояние; другие — с разным движимым имуществом. Всё это едва могло уместиться в двух кладовых. И сами владельцы этого богатства, тотчас по приезде в Холодню, переселились на новое жилище.

ТЕТРАДЬ II ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ГОРОДСКИЕ ЛИЧНОСТИ

Характеристику лиц, современных Пшеницыным, Максиму Ильичу и его сыну, начнём с генерации городничих. Не знаю почему, их типы скорее схватываются.

Её открывает Язон, или, как его называли в городе, Насон Моисеевич Моисеенко, поручик[156] в отставке. Ему близ шестидесяти. Маленький, худенький, с лицом наподобие высушенного яблока, с острым носиком, в рыжем паричке, завитом, как руно крымского барашка. Букли и коса[157], всё это маленькое, дорисовывают его портрет. Голос тоненький, пискливый. С характером уступчивым, робким, он боялся граждан, а не граждане его боялись. Принесут ему сахару полголовки, чайку четвёртку, нанки на исподнее[158], полотенчико с крестьянскими кружевами, сапожную щётку — ничем не гнушается, всё принимает с благодарностью. Сам ни на что не напрашивается. Разве придёт в лавку да полюбуется иною вещицей, повертит её не раз в руках своих и скажет: «Хорошая вещица!.. Чай, дорога…» (А вещь стоит всего два гривенника[159].) — «Для вас, Насон Моисеич (его уж и не величали благородием[160]), для вас плёвое дело. Позвольте завернуть и уложить на ваши дрожки» (так граждане для приличия называли войлочки, род роспусков[161], с войлоком на них)^{4}. И принимает он эти приношения и подобные, рассыпаясь в благодарениях и оговорках: «Да зачем это? Да к чему это?.. я и на грош вам не заслужил. Неравно узнает начальство… лишусь места… отдадут под суд».

Иногда, в крайности, очертя голову отважится на сильнейший куш. Была не была! А после и трусит. Ночь не спит, мучительно ворочается на постели, отмахивается от ужасной мысли, как будто от неотвязчивых мух, да не раз спрашивает кухарку, не слыхать ли ревизорского колокольчика, словно у ревизора колокольчик с особенным звоном. Готов с передачею отдать, что получил. Не дождётся утреннего солнышка. Вот и солнце заглянуло к нему в окно. Посылает рассыльного за таким-то, дескать, крайняя нужда. Приходит такой-то, и умоляет он его взять назад: «Батюшка, будь благодетель, ради Бога, развяжи душу. Всю ночь не спал». И возьмёт приноситель, посмеётся, да плюнет в сенях и отнесёт куш письмоводителю[162]. А потом видит Насон Моисеич: ревизор не едет, — и жалко ему станет приношения. Чего бы, думает, не сделал на него? Куш был экстренный — не дождёшься скоро такого.

И крепко призадумается Насон Моисеич, и грустно ему станет, что не взял хорошего куша.

По части порядка и чистоты в городе не требует, не грозит, а умоляет. Посреди улицы валяется по нескольку дней лошадиная падаль и заражает целый квартал, пока воронья плотоядные не истребят её и ветры буйные не иссушат. Грязь на торгу по колена, дети-нищие тонут в ней (говорят, были две жертвы). Придут благодатные летние деньки с припёком солнечным, когда изжаренная трава хрустит под ногами и на торгу сухохонько. «Вот видите, — умилённо говорит он лавочникам, — сам Бог высушил, инда пыль глаза ест!» — «Простой, богобоязливый человек!» — отзывались об нём граждане и, верно, соорудили бы ему памятник, если б на памятник не потребовалось денег, а можно было бы соорудить его из грязи и костей лошадиных.

Суд творил он коротко и ясно. «Ты, братенько, прав, — говорил он одному, — потому что тебя обидели, а ты прав, — говорил он другому, — потому что он тебя выбранил. Следственно, вы оба неправы. Помиритесь-ка лучше да поцелуйтесь». Помирятся, поцелуются тяжущиеся да выйдут за ворота на широту поднебесную, выбранят городничего на чём свет стоит, затеют опять ссору, вцепятся друг другу в волоса; клочка два-три полетят у каждого: кто кого сможет, тот и прав останется. А иногда и в самом деле помирятся да и запьют мир добрым крючком пенного под веткою оливы в виде ельника[163], прославляя городничего.

Случалось иногда, что Насон Моисеич не на шутку расходится, только не сам собою: на подвиги раскачивал его письмоводитель. Раз как-то ссора двух граждан оканчивалась подобною мировою сделкой. Но вот письмоводитель по секрету зовёт Насона Моисеича в ближнюю комнату. «Что это вы, ваше благородие, делаете? Вы, ваше благородие, настоящая мокрая курица. И так вами в городе словно тряпицей потирают. Этак с вами и служить нельзя». И вот Насон Моисеич, пришпоренный такою речью, встаёт на дыбы, входит в азарт и, сдёрнув на одно ухо свой рыжий паричок в завитках, бросает гром и молнию в камере судилища. Прикажет ответчика наказать за то, что виноват, а правого, чтобы вперёд не ходил жаловаться. «У меня в городе всё тихо, и муха не смеет ворчать. Ни гу-гу! Настоящее благословение Божие! — говорил он, гневно ходя вокруг стола. — А тут какой-нибудь вольнодумец, беспардонный, вздумает мутить, да ябедничать, да в доносы ходить! Пожалуй себе, и прав, и очень прав, да зачем нарушать спокойствие граждан? Не тобою город начало имеет, не тобою и стоит. Пускай стоит, как стоял!» Письмоводитель, с упоением сердечным подслушивая у дверей, ждёт своего сыра[164]. Позовёт к себе тяжущихся и накажет только того, который не смог заплатить выкупные. Вследствие такого премудрого суда, и дел за нумерами в полиции очень мало оказывалось: всё делалось больше на словах и на палках[165]. К чести Насона Моисеича надо оговорить, что последнее делопроизводство он употреблял очень редко, и то когда письмоводитель раскачает жёлчь со дна этого чистого сосуда.

Наконец приехал в город, десять лет с таким страхом ожидаемый, начальник-ревизор. Ужасные дни! Они отняли у городничего несколько лет жизни. Ревизор был человек добрый, приятный; в бумагах много не рылся, за очисткою нумеров не гонялся[166]. Узнал, что городничий человек непритязательный, с живого и мёртвого не драл, жалоб на него не имелось, и остался всем доволен и благодарил. А всё-таки, пока его особа пребывала в городе, Насон Моисеич чувствовал себя неловко, как будто и чужой мундир надел, и рыжий паричок скоблит его череп. То словно его крапивой посекут, то в ледяную ванну опустят. Надо было видеть, с какою дипломатическою тонкостью ехал он с начальником на дрожках[167], которые выпросил у предводителя![168] Балансёр, да и только!.. Угораздило его сидеть на корточках, в таком виде, как громовая стрела изображается на картинках, зигзагом. Одною рукою держится за ободок козел, другую, как заяц подстреленную лапку, покачивает на воздухе, а носками сапог упирается в подножки, не смея ни одною частью своей персоны прикоснуться к подушке. Ещё бы! На этой подушке восседит важная особа, которой одно мание бровей, как у громовержца Юпитера, может смять его в прах и оставить без куска хлеба. «Видно, Господь умудрил его сидеть на дрожках не сидя за его добрую душу!» — говорил голова[169], ехавший за ними в своей линеечке.

155

Раздел между сыновьями совершился полюбовно, как сделали бы его промеж себя Орест и Пилад. — Персонажи греческих мифов. Орест воспитывался в доме царя Строфия, где и возникла его дружба с царским сыном Пиладом. Пилад поддерживал Ореста во всех жизненных испытаниях. Их имена являются символом верной и преданной дружбы. Братьям Ивану и Емельяну Ложечниковым пришлось самим делить наследство, т.к. в завещании отца их доли не были дифференцированы (текст завещания см. в кн.: Лажечников и Коломна. С. 21 — 22). По этому документу третьему сыну Трифону, вероятно, непутёвому, доставалась сумма в 20 тысяч рублей с выплатой лишь тогда, когда он «покажет себя добрым гражданином» и сей факт будет подтверждён его братьями, «у коих быть ему в опеке и совершенном послушании».

156

Поручик — в царской армии обер-офицерский чин, выше подпоручика, но ниже штабс-капитана.

157

Букли и коса... — Парик с локонами на висках и косой сзади был обязательным требованием моды XVIII столетия.

158

... полголовки сахару, чайку четвёртку, нанки на исподнее... — Самой распространённой в России формой сахара была так называемая сахарная голова: на фабрике сахар отливали в специальные конические формы. Сахарные головы изготовлялись весом в пуд (16,38 кг), полпуда и меньше.

Четвёртка чаю — четверть фунта, примерно 102 грамма.

Нанка — толстая хлопчатобумажная ткань, обычно жёлтого цвета. Исподнее — нижнее бельё.

159

Два гривенника — 20 копеек. (Гривенник — монета в 10 копеек).

160

... его уж и не величали благородием... — Чин поручика соответствовал XI классу «Табели о рангах», в соответствии с которым полагалось уставное обращение «Ваше благородие».

161

Рóспуски — дроги, как правило, для перевозки грузов (ломовые, водовозные роспуски). Как называет их В. И. Даль, «простая трясучка для езды в поле, на охоту, без кузова».

162

Письмоводитель — секретарь, старший чиновник в канцелярии.

163

... запьют мир добрым крючком пенного под веткою оливы в виде ельника... — То есть отметят мировую в трактире. Крючок, по В. И. Далю, — чарка вина, равная 0,12 л (т.е. двум шкаликам, или косушкам); черпак использовался при продаже вина в розлив и был укреплён на длинной рукоятке с крючком, с помощью которого он подвешивался на край бочки или ведра.

164

... ждёт своего сыра — по примеру знаменитой басенной Лисицы.

165

... всё делалось больше на словах и на палках. — То есть посредством устного внушения либо через телесное наказание.

166

... дел за нумерами в полиции очень мало оказывалось ... в бумагах много не рылся, за очисткою нумеров не гонялся. — С 1775 г. были учреждены Управы благочиния (или полицейские управы). Согласно Уставу благочиния городской полицией руководил городничий. В его ведении находилось судопроизводство, которое должным образом оформлялось (заводилось дело с «нумером»).

167

Дрожки — лёгкая летняя повозка для езды в городе, с коротким ходом (короткие дроги). Рассчитана была на двух человек — кучера, сидящего на козлах, и седока.

168

Предводитель — уездный предводитель дворянства. В 1766 г. Екатерина II предписала дворянам каждого уезда избирать на два года уездного предводителя. Это позволяло активизировать участие дворянства в местном самоуправлении.

169

Голова. — Согласно «Грамоте на права и выгоды городов Российской империи» 1785 г. городские обыватели для общественного управления составляли Общую городскую думу из гласных и городского головы. Городским головой Коломны в описываемое время был отец писателя Иван Ильич Лажечников.