Беленькие, черненькие и серенькие

Что за улыбка, что за взгляд бывали ответом на смиренные мольбы её! Слов тут никогда не употреблялось. Но в этом безмолвном ответе было более красноречия, нежели во всех сочинениях Подсохина. В нём заключались и высокое сознание собственного достоинства, и жалость к слабой женщине, не умеющей понимать литературных красот, и великодушие могущества, которое может задавить червяка, но шагает через него. Сам Юпитер[249] не улыбнулся бы другою улыбкой, не взглянул бы другим взглядом, смотря с высоты своего Олимпа[250] на ребяческую суету человеческого муравейника, который копышится под громовыми тучами. На эту улыбку и взгляд можно бы ходить, как на представление великого артиста. Если бы Барнум жил в то время, он откупил бы их[251].

Как моряк, Подсохин любил рассказывать о корабельных снастях и эволюциях[252] тем, которые этого не понимали. Побывал он некогда в Лондоне и потому, когда ему случалось играть в бостон[253], при объявлении пришедшей игры иначе не произносил её, как английским выговором: бостон. Если ж другие, не бывшие в Лондоне, подражали ему в интонации и в произношении этого слова, то взгляд и улыбка его были отчасти такие, какими он награждал сестру свою за простодушные замечания её при слушании его сочинений.

Можно сказать, что в Подсохине были два человека: один — хороший отец семейства, домовитый хозяин, исправный офицер, примерный судья; другой — чудак, в арлекинском писчем сюртуке, воображающий его цицероновской тогой[254], всегда на ходулях, самолюбивый до безрассудства. Когда он в обществе рассуждал о чём-нибудь, он говорил просто, ясно и умно, шутил, не оскорбляя никого, умнейшему собеседнику всегда уступал первенство. Как он писал, мы уж видели.

Подсохин любил Максима Ильича. Зная, что тот имел хорошую русскую библиотеку, и потому полагаясь на вкус обладателя её, не обошёл его чтением своих произведений. Действительно, Максим Ильич, одарённый от природы чувством добра и красоты, изощрив его беседами с Новиковым и чтением книг, мог понимать, что такое сочинение Подсохина. Но, уважая в охотнике писать высокие душевные качества и столь же прекрасную жизнь, служебную и частную, не желал нарушать его самодовольства, так приятного для него и ни для кого не обидного. Он знал по опыту, что Подсохин не станет мстить, если б сделали ему неприятные замечания — добрая душа предводителя была выше мщения, — но желал лучше пожертвовать часом скуки, нежели огорчить его этими замечаниями. И потому, искренно преданный человеку, хвалил творения писателя. Надо сказать ещё, что в отношениях к людям, которых Максим Ильич любил, он был особенно мягок и податлив.

Имел ещё друга предводитель, холоденского соляного пристава[255]. Этот был философ, как и прозвали его, и напрямик сказал Подсохину, что по книжной части не далёк, а до письменной и подавно не охотник. Такая разница вкусов не мешала им, однако ж, быть задушевными приятелями. Соляной пристав и его дочка стоят, чтобы им посвятить особенную тетрадь.

ТЕТРАДЬ III CОЛЯНОЙ ПРИСТАВ И ЕГО ДОЧЬ

I

На самом высоком месте берега Холодянки, там, где она уходит в M-у-реку, в нескольких саженях от одинокой, полуразвалившейся башни, стоял деревянный домик[256]. Три окна, глядевшие на клочок улицы, упиравшейся в берег плетёною изгородью, четыре — на другую улицу, которая вела к соборной площади, и вышка в одно окно, называемая ныне мезонином, предупреждали, что и внутри этого смиренного здания не найти большого простора. В самом деле, в нижнем этаже были только три комнатки, да в верхнем одна светёлка. Избушка на курьих ножках для кухни, прибавьте навес для дров, — вот всё строение, которое увидали бы на дворе. Даже не было собачьей конуры, неминуемой при каждом доме в Холодне. Хозяин не любил звука цепей и сиплого, иногда бестолкового лая и потому держал на воле собачонку, исполнявшую за то свои обязанности получше цепного сторожа. Домик был, однако ж, внутри и снаружи опрятен. Не видать в нём было, как это случается в жилище бедного чиновника, разбитых стёкол, заменяемых бумагой, на которой прохожие могут читать многозначащие глаголы Фемиды[257]: репорт, вследствие просимости, учинить следующее, об утонутии крестьянина, городничий и кавалер и т.п. Можно даже сказать, что домик глядел весело. Петушась на самом высоком месте города, он будто говорил: «Видите, куда взлетел! Мал, да удал!» К тому ж мысль, что тут живут добрые, беленькие люди, придавала ему и ту привлекательность, которой он сам по себе не имел. Заметьте, сколько бы дурной человек ни украшал своего жилища, оно всё-таки пасмурно смотрит. В нём часы под богатою бронзой бьют как-то уныло, фарфоровые пастухи и пастушки не весело смеются, мрамор давит; кажется, из-за шёлковых занавесок выглядывают рожки злого гения дома.

Ко двору примыкает садик. У входа в него можно сосчитать число его яблонь, кусты сирени, пионов и жёлтого шиповника[258]. Беседка из акаций единственное его украшение. Но стоит только подойти к скамейке на берегу реки, и вам трудно оторваться от картины, которая с этого места перед вами развёртывается. Прямо из лугов выбегает широкая река, идёт, распахнувшись, на город и вдруг, остановленная берегом, на котором держится старый кремль, поворачивает углом под плавучий мост, через неё перекинутый[259]. Как эти воды иногда оживлены! Огромный караван судов гусем тянется по ним, пустив по ветру разноцветные ленты своих мачт. Берега осыпаны роями лошадей[260], ползущих на высоты или сбиваемых с высот натянутою, как струна, бечевой. Слышны повелительный голос рулевого, посвист коноводов, всплеск бечевы, отрясающей с себя зелёные пряди скошенной ею водяной травы, торопливые крики испуганных куликов. Вдали, на тёмной глади реки, мелькает белое, едва заметное пятнышко; вот уж словно лебедь широкою грудью разрезывает струи, сцепляется с другим товарищем, опрокинутым в воде, поднимает крылья… Нет, это летит, надувшись, парус — все ближе и ближе; упал, и перед вами является бедный остов рыбачьей лодки; на кривой мачте её мотается кусок полотна с заплатами. Лодка причалила к берегу; перекинутая с неё доска установила между ними сообщение. Вот взбирается осторожно по этому мостику дородная горожанка в блестящем кокошнике и в малиновой штофной душегрейке[261], с кулёчком в руках. Рыбак сеточкой вытащил из садка рыбу, будто груду серебра. Избран в жертву огромный, пёстрый налим. Захваченный мощными руками, он открыл пасть свою и, как змей, вьётся в них. Между тем жена рыбака достала из-под кормы спелёнатого ребёнка и, присев на первую доску, стала кормить его своею грудью, на которую из-под клочка паруса упал солнечный луч. Целая идиллия!.. Живой мост гремит и катит клубы пыли. За лугами к сосновому лесу прижалась белая ограда монастыря, и среди неё высится разноцветная купа церквей[262]; золотые звёздочки крестов искрятся на тёмном фоне леса. Кое-где по сторонам выползает из-за горки деревушка[263] или цепляется по берегу оврага. Дорого бы дал богатый человек, чтобы перенести в свой парк великолепные руины башни, которыми владелец домика пользовался даром. Камни этих развалин, упавшие на межу садика, служат его хозяину скамейками; время покрыло их густым, разноцветным мхом, как барсовою кожей. Внизу под башней шумит мельница. Её-то Ваня видел из дома на Запрудье и воображал жилищем сердитой колдуньи, которая беспрестанно стучит своими костылями и ведёт схватку с любимою его Холодянкой. Речка несколькими каскадами бросается на колёса, упадает в омут, закипает белою кипенью и потом бесчисленными нитями убегает в изгиб M-ы-реки, как будто испуганная стая рыбок бросается в одну сторону, сверкая серебром и золотом своей чешуи. Мимо башни влево спускается широкая дорога к низменному берегу Холодянки и провожает её до самого моста, переброшенного через речку. Здесь идёт почтовый губернский тракт[264], со всеми живыми и мёртвыми сценами, происходящими на подобных дорогах в уездном городке. Через реку, ещё левее, видны, как на блюдечке, Запрудье, деревни[265] и те живописные поля, рощи, овраги, которые Ваня любил посещать с своим дядькой. И ночью как хороша картина с межи садика! На M-е-реке тихо, будто она отдыхает после дневной работы под грузом судов. По ней скользят двойники рыбачьих лодок, иные с огненным лучом, отражающимся в воде; на берегах пылают костры, ярко освещая группы, теснящиеся около них в разных положениях. Месяц заглянул в амбразуру башни и даёт живописный свет и тень развалинам. То едва слышен однозвучный, как маятник, плеск волны, бьющейся о берег, то сдержанная мельница лениво шумит, будто в просонье. И вот, где-то в саду или клетке, зажурчал соловей, застонал, замер в неге своей песни и вдруг обдал окрестность огненною трелью, от которой встрепенётся ваша душа.

249

Юпитер — верховный бог у древних римлян, аналог Зевса.

250

Олимп — в древнегреческой мифологии — священная гора, обиталище богов.

251

Если бы Барнум жил в то время, он откупил бы их. — Финеас Тейлор Барнум (1810 — 1891) — известный американский антрепренёр, сколотивший состояние на демонстрации публике диковинок вроде няни президента Вашингтона, мумии русалки, мальчика-волка и т.п. Самым успешным предприятием Барнума была организация гастролей «шведского соловья» — оперной певицы Дженни Линд, на которых он заработал более полумиллиона долларов. Перевод автобиографии Барнума был напечатан «Отечественными записками» в 1855 г.

252

Эволюция — военные, тактические и стратегические движения армии или флота. Морские эволюции или построения составляли важнейшую часть морской тактики.

253

Бостон — коммерческая карточная игра, изобретённая англичанами и весьма популярная в России после виста. Играют вчетвером двумя колодами по 52 карты.

254

Цицероновская тога. — Марк Тулий Цицерон (106 — 43 до н.э.) — древнеримский политик, философ и блестящий оратор. Тога — верхняя одежда в Древнем Риме, отличалась красивыми драпировками.

255

Соляной пристав — чиновник, который следил за соблюдением порядка в торговле солью от казны. В начале XVIII в. Пётр I ввёл государственную монополию на производство и торговлю солью. В 1740 г. была учреждена Главная соляная контора, заведовавшая государственным заготовлением и продажей соли. Местными органами были соляные комиссарства, конторы и правления. В описываемое время в Коломне числился «соляной магазин, при коем каменная палатка, где хранится соляного пристава, до семидневного взносу в уездное казначейство, денежная казна» (Чеботарёв Х. А. Историческое...описание городов Московской губернии...С. 353).

256

На самом высоком месте берега Холодянки... стоял деревянный домик. — Дом соляного пристава находится недалеко от впадения Коломенки (Холодянки) в Москву-реку (М-у) в десятке метров от полуразвалившихся Косых ворот кремля, то есть рядом с «Блюдечком». Это дом на углу улиц Успенской (ныне Лазарева) и Брусенской (ныне Лажечникова), скорее всего, дом 17 по ул. Лажечникова.

257

... многозначащие глаголы Фемиды... городничий и кавалер и т. п. — Глаголы Фемиды — решения судебных инстанций (Фемида — в греческой мифологии богиня правосудия). Далее перечислены типовые формулы канцелярского жаргона. Кавалер — пожалованный орденом.

258

... кусты сирени, пионов и жёлтого шиповника. — Сирень и пионы появились в России в XVIII в. и для скромного уездного сада были большой редкостью.

259

Прямо из лугов выбегает широкая река... и вдруг... поворачивает углом под плавучий мост, через неё перекинутый. — Пространство, описанное Лажечниковым, узнаваемо и сегодня: река Москва поворачивает углом под Тайницкой башней (ко времени Лажечникова уже развалившейся) и далее течёт вдоль кремлёвской стены (тогда в основном сохранившейся) до наугольной Свибловой башни, бывшей ещё при Лажечникове. Наплавной мост, в XVIII в. называемый «живым», сохранил своё местоположение до наших дней.

260

Берега осыпаны роями лошадей... — Описано движение судов на конной тяге.

261

... в блестящем кокошнике и в малиновой штофной душегрейке... — Кокошник — праздничный женский головной убор, душегрейка (душегрея) — нагрудная женская одежда на лямках. В XVIII — XIX вв. кокошник и душегрею носили состоятельные горожанки — мещанки и купчихи.

262

... к сосновому лесу прижалась белая ограда монастыря, и среди неё высится разноцветная купа церквей... — Богородице-Рождественский Бобренев монастырь в нём две церкви — Рождества Богородицы (храм и колокольня) и Входоиерусалимская. Ограда была выстроена в 1790 г., как и собор Рождества Богородицы (на месте своего предшественника). Лажечников видел ограду примерно такою, какою её видим мы, но вот собор в 1830 г. был полностью перестроен. На месте Входоиерусалимской церкви, которую видел Лажечников, в 1861 г. выстроена ныне существующая Фёдоровская.

263

... выползает из-за горки деревушка... — Деревня Бобренево (варианты её названия в XVIII в. — Бобрухина, в XIX — Бобриха).

264

... Мимо башни влево спускается широкая дорога... Здесь идёт почтовый губернский тракт... — От Косых ворот дорога шла примерно так же, где она проходит ныне (только чуть ближе к реке) по ул. Лазарева и в продолжение её мимо Маринкиной башни до московской дороги («почтового губернского тракта») и моста «на сваях» через Коломенку.

265

Через реку, ещё левее, видны, как на блюдечке, Запрудье, деревни — самыми ближними к Коломне деревнями были Городищи, Подлипки, Сандыри (ныне в черте города).