Людовик зачарованно смотрел на громоздящиеся развалины.
— Да, это был я, — подтвердил Ромуальд. — В первые дни я не отдыхал. Нужно было все расчистить, отложить в сторону целые кирпичи. Вначале работы было очень много, столько нужно было перевернуть и перенести с места на место. Сейчас я уже выбираюсь.
Он хотел говорить совсем не об этом, а о Жерардине, о ее возвращении в Орсиваль. Все эти обломки и мертвые камни он перемещал машинально. Он работал без устали, чтобы Жерардина могла жить, как раньше, в отстроенном доме. Он внимательно смотрел на Людовика и догадывался, что мясник в замешательстве не решается сказать ему то, что знает, но Жерардина стояла здесь, между ними, живая, и Людовик не мог не думать о ней.
Чтобы отдалить минуту, когда нужно будет сказать правду, Людовик говорил о разрушениях, о грабежах, об ужасах войны, о деревне, которую нужно восстановить, об улицах, которые необходимо расчистить, чтобы у каждого было свое привычное место и, вернувшись, они чувствовали бы себя как дома. Ромуальд слушал Людовика, а видел Жерардину, ее прекрасное, спокойное лицо. Он боялся спросить, что с ней стало, боялся узнать, что со времени бомбежки о ней никто больше не слышал. Ветер шевелил листья на вершине березы. Слушая мясника, Ромуальд смотрел, как листья дрожат на солнце, поворачиваясь к нему то блестящей, то бархатистой стороной. Он перевел глаза на свои белые от известки руки. Узловатые, скрюченные, с растопыренными, как клешни, пальцами с твердыми выпуклыми ногтями, они хранили память о чудовищной работе, которой они занимались. Внезапно тяжелая и мрачная горечь одиночества затопила его. Он спросил, не поднимая головы:
— Ты ведь был здесь, когда разрушили деревню, ты можешь сказать, где те, которые еще не вернулись?
Людовик прикрыл глаза, будто обдумывая вопрос Ромуальда. Он не хотел отвечать на него, но рано или поздно Ромуальд спросит, жива ли Жерардина. Он выпрямился. На мгновение увидел себя среди рушащихся домов. Взрывались фонтаны земли и камней, колыхались пыльные завесы. Он продвигался в зареве конца света, расцвеченном вспышками молний и бушующим пламенем. Вокруг в ужасе бежали люди, падали, снова бежали.
Будто гигантский барабан, земля непрерывно вздрагивала под ударами бомб. Вдруг из глубины неба, пробив густой дым и пыль, спустилась тишина, но все продолжали бежать. Людовик укрылся в соседнем лесу. Каждое утро в один и тот же час он видел в небе узкие иероглифы эскадрилий. Еще на подходе к деревне самолеты роняли чудовищную кладку бомб, затем описывали широкую петлю и возвращались с такой неумолимой закономерностью, от которой у мясника перехватывало дыхание.
Впоследствии те, кто уцелел, рассказывали ему, что Жерардина была убита вместе со многими другими жителями Орсиваля. Людовик нашел ее на вывороченных плитах тротуара. Вечером ее тело перенесли в братскую могилу, вырытую на краю деревни. Жерардина лежала среди других трупов, прикрытая слоем мягкой земли. А сегодня ее образ, ни разу еще не замутивший вод его памяти, внезапно всплыл на поверхность, заставил признать себя, ворвался в его жизнь.
А ведь он мало знал Жерардину. Она приходила в лавку три-четыре раза в год, на пасху, в день всех святых, на рождество. Ее нельзя было назвать постоянной покупательницей. Но он помнил ее лицо с потрясающей четкостью и его мечтательное выражение, и мягкий блеклый свет ее глаз, бледную кожу и неизвестно почему вдруг почувствовал себя ответственным за ее смерть. Жерардина гнила под чертополохом и одуванчиками, но он видел ее живой.
Людовик как мог избегал беспокойного взгляда Ромуальда, который просил подтвердить его безумную надежду увидеть Жерардину. У него не хватило мужества затушить это пламя.
— Среди нас не было Жерардины. Но это ничего не значит. Многие бежали в болота, она могла заблудиться и выйти по ту сторону леса. Она скоро вернется. Каждый день кто-нибудь возвращается.
Ему было стыдно произносить все эти слова почти спокойным, лишь немного более хриплым голосом, правда, говорил он быстрее обычного, но это не выдавало его смущения. Ромуальд, казалось, размышлял. Он опустил руки, поднялся. Людовик немедленно сделал то же, чувствуя себя счастливым оттого, что избавился от обжигающего, испытующего взгляда.
— Зайди как-нибудь ко мне для переписи, — сказал Людовик. — Подпишешь бумаги. Будем потихоньку наводить порядок. Орсиваль должен жить.
— Завтра, если хочешь, — ответил Ромуальд.