— Джереми, а это правда, что все это время семья Белинды знала, что она живет с вами? И что Бонни лично приезжала к вам?
Что? Я случайно не ослышался? Я повернулся лицом к репортерам, пытаясь осмыслить вопрос. О визите Бонни я никому не рассказывал, за исключением самых близких: Джи-Джи, Алекса и Сьюзен, но они никогда в жизни не стали бы делиться подобной информацией с журналистами.
Репортер, задавший мне сакраментальный вопрос, был молодым человеком неопределенной внешности в ветровке и джинсах, в руках он держал блокнот для стенографирования и ручку, на поясе у него болтался портативный диктофон. Он сверлил меня глазами и не мог не увидеть, как кровь бросилась мне в лицо.
— Скажите, это правда, что вы встречались с Бонни в «Хайятт ридженси» здесь, в Сан-Франциско? — не отставал он от меня.
— Будьте добры, оставьте нас, пожалуйста, одних, — обратился к присутствующим Джи-Джи.
— Это что, действительно правда? — уставился на меня Блэр.
— Вы только послушайте! — воскликнул репортер, преградивший мне дорогу и что-то лихорадочно стенографировавший. Я заметил, что диктофон у него был включен.
Мы немедленно оказались в центре устремленных на нас вопрошающих взглядов.
— У меня имеется информация от водителя лимузина. Водитель утверждает, что десятого сентября привез Бонни и Белинду к вашему дому. После того как Белинда вышла, Бонни три часа ждала вас в машине, припаркованной на Семнадцатой улице. Когда вы вышли из дому, она вас подобрала и…
— Без комментариев, — сказал я. — Блэр, у вас есть ключ от этой чертовой двери?
— Выходит, она знала, что вы живете с Белиндой?
— Бонни знала, где скрывалась Белидда!
— Какого черта! Почему это без комментариев?! — заорал Блэр. — Ответь на его вопрос. Скажи ему. Так что, Бонни была в курсе?
— А Бонни знала о картинах?
— Блэр, открой, пожалуйста, дверь, — вмешался Джи-Джи. Он вырвал ключ из рук Блэра и открыл наконец замок.
Я вошел в комнату вслед за Блэром, и Джи-Джи поспешно захлопнул дверь. Он выглядел измученным, и, по правде говоря, я чувствовал себя не лучше. А вот Блэр был полон жизни.
Он скинул, не глядя, свой плащ на норке, притопнул ногой и довольно потер руки, стиснув зубами сигару.
— Ага, чудненько! А ты не говорил мне, что она приезжала сюда! Так на чьей ты стороне, Рембрандт?
— Блэр, если будешь продолжать в том же духе, они подадут на тебя в суд, — сказал Джи-Джи. — Они разорят тебя, причем сделают это так же, как, по твоим рассказам, разорили меня!
— Но они ведь действительно тебя разорили. Так какого хрена ты споришь!
— Вовсе нет, — ответил Джи-Джи. Он даже покраснел от возмущения, но так и не повысил голоса. — Я здесь потому, что сам так хочу. Нью-Йорк остался в прошлом. Я уехал, поскольку навсегда покончил с Нью-Йорком. Правда, плохо, что Белинда об этом не знает. Она может решить, что мне пришлось покинуть Нью-Йорк из-за нее. Блэр, но если ты не перестанешь болтать, они до тебя доберутся.
— Пусть только попробуют! Все мои сбережения в швейцарских франках. Они не получат ни цента. Я могу продавать меха, сидя в Люксембурге, точно так же, как если бы находился в Большом яблоке. Мне семьдесят два. У меня рак. И я вдовец. Что они могут мне сделать?
— Ты и сам прекрасно знаешь, что не можешь жить нигде, кроме Нью-Йорка, — увещевал Блэра Джи-Джи. — И у тебя вот уже десять лет как ремиссия. Блэр, ради всего святого, сбавь обороты!
— Послушай, Джи-Джи, — сказал я. — Ситуация вышла из-под контроля. Если они прижмут к ногтю водителя лимузина…
— Вот то-то и оно! — воскликнул Блэр.
Он подбежал к телефону, набрал одну-единственную цифру и громогласно потребовал, чтобы немедленно очистили от репортеров холл перед его номером.
Затем он пулей проскочил мимо меня в ванную комнату, заглянул в душевую кабину и вернулся к нам.
— Проверь под кроватью, зайчишка-трусишка! — обратился он к Джи-Джи.
— Под кроватью никого нет, — невозмутимо ответил Джи-Джи. — Опять ты со своими театральными эффектами!
— Разве? — хмыкнул Блэр и, встав на четвереньки, приподнял покрывало. Убедившись, что под кроватью никого нет, он поднялся и повернулся ко мне: — А теперь расскажи о твоей встрече с Бонни. Что ей известно?
— Блэр, я не собираюсь развязывать войну компроматов. Я сказал все, что счел необходимым сказать.
— Ну и характер! — искренне восхитился Блэр. — А тебе никогда не говорили, что все великие художники — еще те хренососы? Взять хотя бы Караваджо. Вот же был сукин сын! А Гоген? Просто хрен моржовый, уж поверьте, самый настоящий хрен моржовый!