Стих обещал, а Бог позволил – до черёмухдожить и досидеть: перед лицом моимсияет бледный куст, так уязвим и робок,как будто не любим, а мучим и гоним.
Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем.Он не повинен в том, что мной предрешено.Так бедное дитя отцовским обещаньемпомолвлено уже, ещё не рождено.
Покуда, тяжко пав на южные ограды,вакхически цвела и нежилась сирень,Арагву променять на мрачные оврагия в этот раз рвалась; о, только бы скорей!
Избранница стиха, соперница Тифлиса,сейчас из лепестков, а некогда из букв!О, только бы застать в кулисах бенефисапред выходом на свет ее младой испуг.
Нет, здесь ещё свежо, ещё не могут ветлыпотупленных ветвей изъять из полых вод.Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветёт ли?Сказали: не цветёт, но расцветёт вот-вот.
Не упустить её пред-первое движенье —туда, где спуск к Оке становится полог.Она не расцвела! – ее предположеньенаутро расцвести я забрала в полон.
Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня.Слабеют узелки стеснённых лепестков —и маленького рта желает знать зевота:где свеже-влажный корм, который им иском.
Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа.Ей стыдно расцветать во всю красу и стать.Цветок, как нагота разбуженного глаза,не может разглядеть: зачем не дали спать.
Стих, мученик любви, прими её немилость!Что раболепство ей твоих-моих чернил!О, эта не из тех, чья верная взаимностьобъятья отворит и скуку причинит.
Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею.Но в чём далекий смысл той мартовской строки?Что с бедной головой? Что с головой моею?В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки.
Там, где рабочий пульс под выпуклое темягнал надобную кровь и управлялся сам,там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья,беспамятный овраг и обморочный сад.
До утренней зари… не помню… до чего-то,к чему не перенесть влеченья и тоски,чей паутинный клей… чья липкая дремотависит между висков, где вязнут мотыльки…
Забытая строка во времени повисла.Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу.Всегда мне скушен был выискиватель смысла,и угодить ему я не могу: я сплю.
«Есть тайна у меня от чу́дного цветенья…»
Есть тайна у меня от чу́дного цветенья,здесь было б: чуднАГО – уместней написать.Не зная новостей, на старый лад желтея,цветок себе всегда выпрашивает «ять».
Где для него возьму услад правописанья,хоть первороден он, как речи приворот?Что – речь, краса полей и ты, краса лесная,как не ответный труд вобравших вас аорт?
Лишь грамота и вы – других не видно родин.Коль вытоптан язык – и вам не устоять.Светает, садовод! Светает, огородник!Что ж, потянусь и я возделывать тетрадь.
Я этою весной все встретила растенья.Из-под земли их ждал мой повивальный взор.Есть тайна у меня от чу́дного цветенья.И как же ей не быть? Всё, что не тайна, – вздор.
Отраден первоцвет для зренья и для слуха.– Эй, ключики! – скажи – он будет тут как тут.Не взыщет, коль дразнить: баранчики! желтуха!А грамотеи – чтут и буквицей зовут.
Ах, буквица моя, всё твой букварь читаю.Как азбука проста, которой невдомёк,что даже от тебя я охраняю тайну,твой ключик золотой её не отомкнёт.Фиалки прожила, и проводила в старостьуменье медуниц изображать закат.Черёмухе моей – и той не проболталась,под пыткой божества и под его диктант.
Уж вишня расцвела, а яблоня на завтраоставила расцвесть… и тут же, вопрекипустым словам, в окне, так близко и внезапнопрозрел её цветок в конце моей строки.
Стих падает пчелой на стебли и на ветви,чтобы цветочный мёд названий целовать.Уже не знаю я: где слово, где соцветье?Но весь цветник земной – не гуще, чем словарь.
В отместку мне – пчела в мою строку влетела.В чужую страсть впилась ошибка жадных уст.Есть тайна у меня от чу́дного цветенья.Но ландыш расцветёт – и я проговорюсь.
Черёмуха предпоследняя
Пока черёмухи влияньена ум – за ум я приняла,что сотворим – она ли, я ли —в сей месяц май, сего числа?
Души просторную покорностья навязала ей взаменотчизн откосов и околиц,кладбищ и монастырских стен.