– Ее не было в живых, когда вы познакомились?
– Да.
– Когда это случилось?
– В семьдесят четвертом.
Я быстро подсчитала: Джульетте не было и сорока.
– Как она умерла?
Этот вопрос Таня оставила без ответа.
– Кто тот человек, что приходил к тебе? – спросила она вместо этого.
– Его отец. Так он говорит, по крайней мере.
– Отца он ненавидел.
– За что?
– Об этом лучше не спрашивай. Персона нон грата.
– Но почему?
– Он… Ах, Юлия, неужели я должна снова копаться во всем этом?
– За что мой отец ненавидел Винсента?
– Из-за матери. Якобы… возможно, это его домыслы, не более… но… Винченцо считал Винсента виноватым в ее смерти.
– Что?
– Тому нет никаких доказательств. Сама я в это никогда не верила.
– Но почему ты раньше не говорила со мной об этом?
Я была вне себя.
– Юлия, это случилось задолго до твоего рождения, так ли для тебя это важно?
– Каким образом Винсент мог быть виновен в смерти Джульетты?
– Я не знаю, Юлия. Это не более чем слухи, об этом было не принято расспрашивать. Абсолютное табу. Стоило мне при Винченцо заговорить о его родителях, как он впадал в ярость. Терял рассудок в буквальном смысле слова.
Я закрыла глаза. Пазл не складывался. Нескольких фрагментов явно недоставало.
– Его отца звали Энцо?
– Да. Это он на тебя вышел?
– Нет, немец.
Тут мать совершенно растерялась.
– Чего он от тебя хотел?
– Чтобы я съездила к Винченцо.
Таня пришла в ужас.
– Юлия, если он немец, он не может быть его отцом!
Я не нашла в себе сил пересказывать нашу беседу с Винсентом. С другой стороны, если рассуждать здраво, спустя столько лет уже не различить, где фантазии, а где реальность. Особенно когда речь идет о первой любви. Пусть даже вся история сущая правда, но это не доказывает, что Винсент – отец Винченцо. И если мое сходство с Джульеттой достаточно красноречиво свидетельствует, что она моя бабка, дедом вполне мог быть Энцо, гастарбайтер из Сицилии.
Внезапно я вспомнила кое-что еще.
– Скажи, приходилось ли тебе ездить на автомобиле серебряного цвета с красными сиденьями? Таком шикарном, в стиле шестидесятых…
Мать удивленно посмотрела на меня:
– Откуда ты знаешь?
– Я видела эту машину. Она принадлежит Винсенту.
– Это была машина Винченцо, он очень любил ее.
– Ты сидела в ней? Когда?
– Еще до твоего рождения… За девять месяцев до того, если быть точной. Это было в Италии, на парковке у моря…
– В Италии?
Она кивнула. Я ничего не понимала.
– Ты поедешь к нему? – холодно спросила Таня.
– Пока не знаю.
– Я боюсь за тебя. И это единственная причина моего молчания. Я берегла тебя, Юлия. История в высшей степени темная. Я не хотела, чтобы ты рылась во всем этом, тем более с целью восстановить справедливость. Но теперь ты взрослая, и я не встану у тебя на дороге. Делай что хочешь.
Таня ушла, оставив меня наедине с фотографией. Подарить ее мне – великодушный жест. Когда мне было восемь лет, я выкрала этот снимок из ящика ее письменного стола. После того как мое Большое итальянское путешествие столь бесславно завершилось на мюнхенском Центральном вокзале, я спрятала снимок у себя под кроватью. Таня никогда не спрашивала о нем, потому что, по негласным правилам нашей с ней игры, этого снимка не существовало. «Он» не имел имени, и мы в «нем» не нуждались. Более того, «он» умер.
Однажды мое сокровище пропало. Должно быть, Таня стащила у меня его, как я у нее когда-то. Но я, как и она, не решалась об этом спрашивать.
После Винченцо у матери было много мужчин. С одними она жила, другие оставались у нас на одну ночь. Были среди них и те, кто пытался разыгрывать «папочку». Безуспешно. Для меня существовал только один отец, настоящий.
И тогда я ушла в мир фантазий. Шила куклам платья из лоскутков, придумывала образы, семьи. Этого у меня никто не мог отнять. А затем я сшила свою первую юбку, после чего стала дарить подругам платья на дни рождения.
В мире моей мамы были книги, самокрутки и полбяной хлеб, но все связанное с модой автоматически попадало под запрет. Таня довольствовалась старыми джинсами, парой футболок, кроссовками и безликими кожаными куртками. Я листала модные журналы в супермаркетах и на первый заработок купила швейную машинку у матери одной из одноклассниц. Таня мне не мешала, но ей, как убежденной феминистке, представлялось странным, что ее единственная дочь – огражденная, ко всему прочему, от мужского воспитания – увлеклась таким делом, как шитье.
Таня витала в мире идей и политических дебатов, мне же в качестве опоры требовалось что-то более материальное. То, чему я могла сама придать форму. Через что могла бы выразить себя. Во что, наконец, могла одеться, чтобы не замерзнуть зимой.