Росс смотрел на стучащий в окно дождь. В прошлом году они ехали в этом же экипаже, и весь путь до Лондона их сопровождали дождевые тучи.
— Могу сказать только одно, неважно сильно ли усох Джордж или не очень, но не стоит недооценивать его коварство, мстительность и обидчивость. Горбатого могила исправит, — сказал Росс.
— Он и правда скорбит о кончине Валентина?
— О да. Но еще сильнее беспокоится за ребенка.
— И в этом ты пошел ему поперек.
— На какое-то время. Селина может передумать. Или Уил-Элизабет принесет не такую прибыль, как мы надеемся. Деньги Джорджа всегда останутся угрозой.
— С которой тебе не хватит сил тягаться.
— Естественно. Даже пытаться не стоит.
— Или она может повторно выйти замуж.
— Вполне возможно. У нее на лице написано, что она еще не раз выйдет замуж.
Они ехали по лесистой долине неподалеку от Пробуса. С темных деревьев капала вода.
— А еще остается загадка с Валентином, — сказала Демельза.
— Загадка? Ты про мое видение?
— Отчасти. Но не совсем.
На какое-то время разговор прервался из-за шума снаружи, экипаж остановился и сошли два пассажира. Когда карета снова покатила дальше, Росс продолжил:
— Ты, конечно же, знаешь главную причину, из-за которой я поехал в Плейс-хаус тем утром — передать Валентину предупреждение от Филипа Придо, что его собираются арестовать за вывоз контрабандного олова из страны.
— Да. Теперь я об этом знаю.
— Так вот, на похоронах Дэвид Лейк сказал, что Валентин уже знал.
— Что?!
— Кто-то из матросов с брига сообщил ему, что ходят такие слухи, и что он, этот человек, уезжает из Корнуолла, спасая шкуру.
— Но тогда получается... Что это значит?
Росс помотал головой.
— Я ломал над этим голову. Никто теперь не узнает.
Демельза наконец задремала, проспав до самого Бодмина. Там они передохнули и выпили чаю с печеньем. Она обрадовалась камину на постоялом дворе, сняла перчатки и протянула руки к огню. Поданный чай обжигал, тепло разошлось по телу. Впереди их ждал длинный отрезок пути по вересковым пустошам до самого Лонсестона. Они поужинают там и заночуют в Хонитоне. Мысли Росса как будто и не прерывались, и он сказал:
— Многое о Валентине мы никогда уже не узнаем.
— Ты думаешь...
— Ты о чем?
— Ну... что он покончил с собой?
Росс покачал головой.
— Он не похож на... Но оказываясь в трудном положении, люди совершают немыслимые поступки... Господи, даже не знаю. Осознав, что наворотил кучу дел, он мог прийти к убеждению, что нет приемлемого выхода, и стал еще упорней напрашиваться на неприятности, поэтому спонтанно пошел на риск, дополнительный риск, ради спасения любимого шимпанзе, риск, на который не пошел бы, если бы над ним не висела угроза суда и тюрьмы...
Несмотря на то, что супруги делили одну спальню, дома их всегда окружала семья и слуги. В общем пространстве дома сложно было обсуждать такие чувствительные проблемы. Как правило, время на личные беседы находилось только в постели — перед сном или рано утром, однако в последние несколько недель, а казалось, прошли долгие месяцы, они так не разговаривали. В почтовой карете они были заточены, как в одиночной камере, по крайней мере, еще на час, и никто не отвлечет делами шахты или усадьбы.
— Ты знаешь, что на днях мне сказал Генри? — прервала молчание Демельза. — Он спросил: «Вы с папой больше не любите друг друга?»
Росс улыбнулся, но помрачнел.
— И что ты ответила?
— Спросила, что он имеет в виду. Он хотел рассказать, но запнулся и сразу умолк. Тогда я объяснила, что ты очень расстроился из-за смерти Валентина... Разумеется, я сказала, что мы все очень расстроены, но папа больше всех. Я пыталась объяснить, что после смерти Джереми вы с Валентином сделались особенными друзьями, больше привязались друг к другу, а потом, когда Валентин расстался с Селиной, ты пытался поддержать его, дать совет. В конце концов, это правда, хотя бы отчасти.
— Гарри — очень наблюдательный ребенок. Но детская интуиция не видит глубинной сути.
— И это неудивительно. Похоже, он что-то услышал и выспрашивал подробности у Эллен Портер.
— Надо отказаться от услуг этой ненадежной девицы. Или сделать ее горничной, чтобы взяла на себя часть работы Бетси-Марии.
— Потом он спросил, разрешу ли я иметь ему домашнего питомца наподобие Батто.
— Надеюсь, ты ему разъяснила, что он и так окружен животными, которые точно не подожгут дом?
— ...Он ведь проницателен для ребенка восьми лет, согласен?
— Если бы тебя вынуждали ответить на его первый вопрос, что бы ты сказала?
Демельза закусила губу.
— Я бы ответила, что мы до сих пор любим друг друга, но из-за последних событий между нами не все гладко.
— Все настолько скверно?
— А ты бы как ответил на моем месте?
— Я бы ответил... нет, я ничего не стал бы объяснять восьмилетнему ребенку. Ты права!
— А восемнадцатилетнему тоже не стал бы объяснять?
— Вот тут другое дело. Ладно. Мне пришлось бы ответить, что в своей жизни я любил только двух женщин. Вот. Первая вышла замуж за моего главного врага. Вторая вышла за меня. Она моя возлюбленная, подруга, хозяйка дома, мать моих детей, голос... моей совести. В моих глазах она не сравнится ни с какой женщиной на свете. У меня, как у простого смертного, временами возникают иные привязанности, другие незначительные фантазии и мечты — всякое, но только не измены. Временами это чрезвычайно сильные привязанности, особенно по отношению к трудному юноше, который, как я подозреваю, был моим сыном. Наверное, это сопряжено с чувством вины! Но опираясь на такую гипотезу, нравится мне это или нет, я и дальше буду проявлять интерес к судьбе его сына. По-другому не получится, и если жена не требует проявлять интерес исключительно к ней, она получает от меня всю неизменную поддержку, интерес, заботу, сочувствие, любовь и сердечную доброту. И если последние недели я тем или иным образом пренебрегал семьей, то прошу у нее прощения и постараюсь исправиться. Так лучше?
Минуту погодя Демельза тихо проговорила:
— Не знаю, смеяться мне или плакать.
— Почему вдруг смеяться?
— Потому что от такой чудесной речи у меня слезы на глаза наворачиваются, но ты произносишь ее легкомысленно, отчего на ум приходит мысль, что ты говоришь об этом — как там это слово? — цинично. Это так, Росс?
Он пристально и долго смотрел ей в глаза.
— Ответ отрицательный. Но теперь я понимаю, что не следовало всего этого тебе говорить.
Как странно, думала Демельза, такие замечательные слова вроде должны способствовать их примирению, но почему-то трещина еще не заросла.
— Доктора считают, что зрение можно спасти, — сказал Макардл. — Но ему придется провести хотя бы неделю в темной комнате. А потом, если все пойдет хорошо, потребуются две-три недели для восстановления.
— Что ж, вот и все, да? — сказал Джозеф Глоссоп. — Мы либо полностью отменим, либо отложим постановку до Нового года.
— Мы уже распродали большую часть лучших мест в ложах! — метался Рори Смит, управляющий театра. — Будь проклят этот чертов Флинн во веки веков! Его нужно гнать со сцены!
— Он ирландец, — заметил Глоссоп, — и слишком возбудим. Другие постановщики теперь примут это к сведению.
Макардл шагал взад-вперед по кабинету.
— Я уже перебрал всех людей, которые могли бы его заменить. Джеймс, его дублер, слишком уродлив. Нужно было подумать об этом раньше, но кто мог предвидеть такой поворот? Жаль, ведь у него хороший голос, да и фехтовальщик он неплохой, только публике, которая ожидала увидеть Артура Скоулза, он точно не понравится.
— На Кина никаких надежд? — спросил Смит.
— Невозможно! Он играет Лира в «Гардене», как вы знаете.
— Дэвидж сейчас в Америке. А Кук?
— Ему уже за пятьдесят, да он на них и выглядит. Разумеется, будь с нами Кин, зрители проглотили бы что угодно.
Макардл встал спиной к окну, закрыв собой большую часть зимнего света.
— Известное имя — вот что мне нужно. Или совсем неизвестное. Вот бы вы нашли кого-нибудь, чтобы пробудить в публике любопытство...