Вопросов не было.
– Скорее всего, пойдём доступом Курвуазье, выделять пузырь будем от шейки. Но это прикидка. Пациентка тучная, заболевание давнее, спаек выше крыши. Из сопутствующих варикоз поверхностных обеих голеней и преддиабет. Так что сначала откроем, а там решим… – удалялся от нас гулкий баритон Лося, окруженного ребятами, как Винни-Пух – пчёлами. Я проводил процессию взглядом.
– Торжественная часть – кирдык. Собирайся, Машунь. Фанфары отменяются.
– Ага, – поддакнула Маша, подхватив сумку с лавочки.
Не спеша дошли до крашеного Ильича. Подняв взгляд на конечность, скорректировали направление и двинули строго по азимуту. Впрочем, идти было недолго. Вскоре прямо перед нами образовался тенистый заросший совсем дикий палисадник – рука садовника не касалась его, наверное, дольше чем никогда. За ним угадывался зелёный двухэтажный барак с двумя входами по сторонам. На двери левого висела небольшая с паутиньей сетью трещинок табличка. На ней кривоватыми самопальными белыми буквами кто-то нетвёрдой рукой вывел:
Над правым крыльцом вывеска оказалась нарядная, как положено, по гособразцу:
– Ну вот, мы и дома, – улыбнулась Машуня. – Через «двушку» не пойдем, всё равно не пустят. – Я кивнул.
– Здравствуйте!
– Неприёмные часы, передачи с четырёх до половины шестого, – сурово подняла взгляд женщина в окошке с полукруглой надписью «Регистратура» над проёмом, и снова уткнулась в бумаги, что-то там переписывая.
– Здравствуйте! – снова хором произнесли мы. Тётя вновь недовольно подняла глаза.
– Мы врачи-практиканты, – сказал я.
– А, ну, тогда другое дело, – оживилась она. – Сейчас-сейчас! – встала со стула, поправила халат и скрылась за видневшейся в глубине регистратуры высокой дверью.
Вскоре дверь снова отворилась и в предбанник впорхнула молодая стройная женщина в приталенном халате и накрахмаленной шапочке.
– Привет! – колокольчиком прозвенел её голос. – Давайте, выходите обратно на улицу, обходите здание слева и прямиком в служебный вход. Встречаемся в раздевалке!
Повернулась, щёлкнув каблучками, и скрылась за белой двустворчатой дверью.
– Эй, – дёрнула за рукав Машуня, – что с тобой? Чего стоим? Пошли!
– Да-да, идём, – на автомате подтвердил я.
– Кр-р-ру-гом! – проорал мне, теперь уже в правое ухо, хамоватый Джинн. Я повернулся через левое плечо и поплёлся следом за Машей.
Раньше мне доводилось читать в книгах: на свете существуют ослепительные женщины. Но я тогда думал, что всё это – книги. Художественный вымысел. Так бы считал и дальше, если б не столкнулся с ослепительной женщиной лицом к лицу полминуты назад.
* * *
Искомая раздевалка нашлась в подвале. Спустившись с улицы по крутой скрипучей лестнице, составленной из пяти или шести выщербленных деревянных ступеней, мы остановились в замешательстве. Было так тихо, что сипение сливного бачка за приоткрытой дверью нужника показалось мне грохотом Ниагары. Тишина, несмотря на высокий сводчатый потолок, ощущалась не гулкой, а словно ватной, давящей – казалось, она физически плющит плечи и грудь, мешая дышать. Под потолком светились пара тусклых, залепленных пригоревшей пылью и паутиной лампочек. Тянуло сыростью и ещё каким-то неуловимым медицинским тревожным ароматом, более всего похожим на запах из только что открытого стерильного бюкса с простынями и перевязкой после парового автоклавирования. Вдоль длинной глухой мазаной извёсткой стены притулился ряд сцепленных между собой уродливых фанерных кресел, какие ставят в кинозалах сельских домов культуры.
Через дальнюю дверь в торцевой стене вкатилась маленькая бесформенная женщина неопределённого возраста с патологически «живым» лицом, – оно постоянно гримасничало, даже когда женщина молчала. Женщина положила на кресла две стопки тряпок.
– Пожалуйста, вот ваша одежда. Тапочки с собой принесли?
Мы кивнули. Из кармана бесформенного халата бесформенная женщина достала два навесных замочка от почтовых ящиков со вставленными ключиками.
– Там есть свободные, – она неопределённо махнула пухлой с младенческими перетяжками рукой в сторону двух стоящих друг за другом рядов одёжных шкафчиков, и немедля ретировалась.
Маша прижала к груди свою стопку и скрылась в проходе между шкафами. Мое положение оказалось позавиднее – я остался на креслах. Скинув футболку и штаны, облачился в операционную форму. К удивлению, она досталась мне не старой и даже ещё хранила в своей тканой душе память о радикальном тёмно-синем цвете. С покроем повезло не так: рубашка размера на два больше, а штаны – короче сантиметров на пятнадцать. Так что внизу из кожаных тапок торчали не только серые носки, но и сиротливо голые тощие волосатые щиколотки.