Обедали в отдельной комнатёнке рядом с кухней. Есть хотелось страшно. Я жадно проглотил щедро сдобренный сахаром при варке борщ, тарелку перловой каши, два паровых тефтеля, три куска хлеба с маслом, – и меня беспощадно и бездарно повело. Вместо того чтобы поддерживать умную профессиональную беседу, мне навязчиво думалось лишь об одном: как бы тут не заснуть! Джинн, так тот вообще не думал – увалив за гипоталамус, храпел там, никого не стесняясь.
– Ну, какие впечатления? – на столе перед Наталой-Талой стояла чашка жутко горячего чая. Над чёрным кипятком стелился тонкий нервный слой молочно-белого пара, двигавшийся в ответ на дуновения из открытого окна словно живой. В руке у Талы блестела маленькая серебряная ложечка с длиннющей ручкой. Ложкой этой Натала-Тала влезла в открытую баночку душистого липового мёда, зачерпнула и стала поднимать ложку выше и выше. Мёд тончайшей струйкой полился из ложки и словно завис в невесомости над поверхностью тёмно-оранжевого блестящего сладостного зеркала.
– Она… она тягучая… как мёд… я не могу… нет сил… – пробормотав это, эрот Джинни перевернулся на другой бок, снова подмяв под себя мой гипоталамус и определённо кладя с прибором на то, что теперь и без того несгибаемый юношеский тестостерон зашкалит до небес от наглых потусторонних манипуляций по оси «гипоталамус—гипофиз—яички».
– Наталья Васильевна, у меня наибольшие опасения вызывают Кондакова и Рахматуллина. Остальные, на мой взгляд, в пределах, – прервала мой сладкий морок Маша.
– Дёмин?
– Я согласен с Марией. Ещё Хвостикова – та питьевой режим не держит. И «свечки» у неё, нестабильное давление. Её бы на мониторинг.
– Ага, истину глаголешь, – вздохнула Тала («…отрок!» – вставил свои пять копеек Джинни). – Мониторный круглосуточный контроль давления, ага? Только вот нет у нас мониторов! Есть измерение «А-Дэ» по методу Короткова с помощью ртутного сфигмоманометра…
– Фигвам – дом индейский! – неуклюже схохмил Джинн.
– …и фонендоскопа, вот и весь наш мониторинг. А ещё есть акушерский стетоскоп. Не в Лозанне мы и не в Лондоне. Про ультразвук слышали?
– Да.
– Вот и мы слышали. Только взять-то негде. Но в новом корпусе всё будет. Точно – будет! А пока, в отсутствие инструментальных методов, обходимся клинической наблюдательностью. Или, если её нет, тогда нам – вон из профессии. Какой твой вывод по Хвостиковой?
– Преэклампсию ставлю.
– Зачем гипердиагностикой занимаешься?
– Я так не считаю, Наталья Васильевна. Причём тут гипердиагностика…
– Ладно, доктор. Сколько она лежит?
– Третьи сутки.
– Белок в моче?
– Да.
– Значит, повторить. А то неясно, какой – клубочковый, или грязь лоханочная пиелонефритная. Срок какой?
– Тридцать пять… но я не уверен.
– Не уверен – проверяй!
Я полез в записи:
– Так и есть, Наталь-Васильн! Тридцать пять недель.
– Уже не «фаталь». Если что не так поедет, поможем родить, когда сочтём нужным. Не можешь – научим, не хочешь – заставим! – Натала-Тала явно была в хорошем расположении духа.
В столовую грузно ввалился «Мишка Олимпийский». Поняв, что мы – уже не чужие, «официоз» включать не стал.
– Наташа, я домой!
Натала-Тала выпорхнула из-за стола, обняла «медвежонка» за мощную шею, чмокнула в щеку:
– Давай, Аристаш, до утра.
«Мишка Олимпийский» поцеловал Талу в лоб, махнул нам рукой и исчез за дверью. Вскоре за окном послышался звук заводимого двигателя, а следом – басовитое бубнение глушителя. Опять тот самый прямоток, понял я.
– Аристарх Андреевич Берзин. Наш заведующий. И мой муж, – предварила ответом мой вопрос Натала-Тала. Помолчала и добавила, как-то обречённо, жёстко, совсем не по-женски:
– Кабы не он, тут до сих пор были бы разруха да дикое поле.
Я вышел на главное крыльцо – проводить Машу. Та, уже в уличной одежде, появилась из-за корпуса.
– Машунь, скажи Лёшке и Юрке, я только завтра утром буду.
– Скажу.
Маша полезла в сумку:
– Конфету хочешь?
До того хочу, что в глазах темно. Против воли поплыли картинки: ложка, мёд, тонкое запястье, длиннющие пальцы с аккуратным маникюром… А вслух лишь – лживо и коротко, в глаза не глядя:
– Да нет, спасибо.
* * *
…Натала-Тала рассеяно облизывает медовую ложку, звякает ей о блюдце, и – как-то бесцветно, буднично:
– Ну, что рассиживаться да чаи гонять. Поднимайся. Пошли в родовую.
Встаёт и идёт. А я остаюсь. Мелкой-мелкой дрожью вибрируют ноги, не могу встать со стула. В дверях оборачивается, без тени иронии – не спрашивает, констатирует: