Конфета предусмотрительно отправила меня вниз по лестнице первым. Старая сколопендра так и сидела в своём спиртовом стакане. Интересно, хоть поссать-то она отходит?!
– Куда мы?
– Увидишь. Ну, вообще-то ко мне на работу. На одну из работ.
– А их несколько?
– Две. Я вожатой работаю в дневном пионерлагере. Это вместо педпрактики. А ещё в ресторане пою.
– Так мы что сейчас, к пионерам? Я без галстука.
– Нет. Сегодня суббота, лагерь закрыт, с детёнышами пусть родители разбираются.
– Значит, в ресторан?
– Ну!
Я залез в карман, – рубль, ещё рубль… пятьдесят копеек одной монетой, две пятнашки и одна трёхкопеечная.
– Это всё. У меня больше нет.
Конфета звонко рассмеялась.
– Ты серьёзно?
– Да, серьёзно.
– Мы же идём ко мне на работу!
– И что?
– Там коммунизм. Нам с тобой не понадобятся деньги.
Ресторан с табличкой «ресторан» на дубовых дверях раскинулся на первом этаже гостиницы на центральной площади. Ленин указывал на роддом, а вход в гастрономический рай открывался прямо напротив его монументальной задницы. У входа на мраморном полу лежал маленький деревянный помост, место для швейцара, – чтоб зимой лапки не мерзли, пока он грудью, словно амбразуру, защищает вожделённую дверь. Но это – в пору аншлагов, они по вечерам. А сейчас день.
В гулком предбаннике прописался гардероб с длинной столешницей и пустыми рядами вешалок. Напротив – полутёмный коридорчик, тайное назначение его раскрывали зеркальные литеры «М» и «Ж». Мы прошли в пустынный зал. Вдалеке, на сцене, в беспорядке навален обесточенный музыкальный аппарат – орган, ударная установка, усилители, колонки. В углу, как цапли, застыли микрофонные стойки. Посреди сцены одиноко торчал стул. На нём магнитофон, из маленьких колоночек пиликал «Чингис Хан».
– Москау, Москау, забросаем бомбами, будет вам олимпиада, уа-ха-ха-ха-ха! – оживился Джинни.
– Тёть Вер, а покорми нас!
– По меню будете или так? – полная приветливая официантка лет сорока улыбалась нам. Улыбка та светилась на её круглом добром лице совсем без принуждения.
– «Или так», тёть Вер.
– Ну, ребята, тогда это быстро! – скрываясь в недрах кухни, крикнула тёть-Вер.
– Ты работаешь сегодня? – прикоснулся я к Микаэлиной руке.
– Сегодня – нет, – сказала Конфета. – Сегодня у меня выходной от всех.
– Кроме меня?
– Ты – не все! – Конфета ласково дотронулась кончиками пальцев до моего предплечья. Мы сидели рядом за маленьким столиком в углу, недалеко от сцены.
Тёть Вер вышла с кухни с подносом. На нём уместились две глубокие тарелки с борщом, и ещё две такие же, с котлетами и гречневой кашей.
– Компот не остыл ещё, горячий будете?
– Не, – сказал я, – спасибо.
– Ну ладно, тогда минералочки принесу.
– Откуда вся эта роскошь? – спросил я Конфету.
– Это у нас повара каждый день домашнее для своих готовят.
– Зачем?
– А чтобы не есть всякую ресторанную дрянь. Желудок можно испортить.
– А как же без денег?
– Так вечером с нас спишут – с ансамбля. И с официантов. И с поваров. К одиннадцати вечера все деньги будут в кассе. Ни одна ревизия не подкопается.
Покончив с котлетами, мы, прилично отяжелев, выползли на площадь. Стойкий бетонный маршал революции всё так же буравил рукой горизонт.
– Вот думаю, ему не впадлу так стоять?
– Как? – Конфета прищурилась на ярком солнце.
– Да неподвижно, истуканом. Всегда на посту. Вон, Каменный Гость – и тот на прогулку однажды вышел…
– Так то – Каменный Гость! – рассмеялась моя Конфета, – у него была веская причина: донна Анна. Расшалилась, курица такая, с доном Хуаном… А этому-то зачем с пьедестала сходить? Слезть слезет, а обратно залезть-то и не сможет. Что делать тогда?
– Тогда ничего. Слушай… Микаэла… – я вновь с трепетом погрузился в чёрные дыры её зрачков.
– Что?
– Я… я тебя хочу.
– Зачем ты это сказал? Тебе нужно дополнительное разрешение?! – она привстала на цыпочки и укусила мочку моего левого уха. Я крепко-накрепко схватил её узкую ладошку и мы, невольно убыстряя шаг, понеслись в сторону общаги.
Нас разбудил Джинни:
– Но пронзительный мотив начинается, – вниманье, – спят, друг друга обхватив, молодые – как в нирване…
– Который час?.. – зевнул я.
– Почти… – через мою голову она потянулась к тумбочке за часиками; пульс её застучал в моём ухе, заставив моё сердце замереть между систолой и диастолой, задохнуться острой волной нежности, – … восемь. Ты выспался?
– Я выспался за всю предшествующую жизнь!
– Тогда – веселиться! Одевайся!
Теперь мы шли в другую сторону. Где-то через километр вечерний воздух задрожал ритмичными раскатистыми басами.