– Не торопись, никуда не опаздываем.
Мы поднялись из подвала.
– Слушай, мне домой позвонить надо. Как ты думаешь, где здесь переговорка? – Маша-сероглазка глядела на меня снизу вверх, словно Пятачок на Винни. Она же ниже меня на полголовы. И тоненькая какая! Как же она меня тогда тащила?! В стёклах Машиных очков отражалось небо.
– Переговорка на телеграфе. Должна работать круглосуточно. Я знаю, где это.
– Ну, пойдём?
– Пойдём.
Мы двинулись на переговорный пункт. Молча – не потому что говорить было не о чём. Просто молчать было очень уютно. Зачем говорить, если можно молчать. Время от времени я рефлекторно подавал ей руку – где ступенька или высокий бортовой камень. Она близорука, могла оступиться.
На переговорном пункте безлюдно.
– Иди, – кивнул я Маше.
– Ага, иду, только пятнашек наменяю. А ты?
– А я телеграмму отправлю.
Печатными буквами я начертал на бланке:
Тётка с высокой причёской-халой, похожая на снежную бабу с ведром на голове, лениво посчитала слова, взяла денег, в блюдечко насыпала сдачу, и телеграмма тотчас улетела к матери.
– Есть хочется, – пожаловалась Маша.
– Я недалеко видел «стекляшку». С виду вроде приличная, а так не знаю.
Павильончик не обрадовал ничем кроме блинчиков с мясом и растворимого кофе с молоком из большой бадьи.
– А блинчики свежие? – вежливо поинтересовалась у буфетчицы Маша.
– Сегодняшние, – презрительно, через губу, снизошла та.
– Пойдём отсюда.
По дороге мы купили картошки. Лисенко и Грязнова на дежурстве, Алеева, понятно, свалила домой. У Маши были тушёнка и копчёная колбаса. Я быстро почистил и пожарил на кухне картошку, и мы уселись в пустой комнате обедать.
– Ты против «Электрик Лайт Окестра»20 не возражаешь? – Маша, ко мне спиной, встав на цыпочки, потянулась к высокой полке за кассетой. Короткая блузка задралась, открыв безупречную линию обнажённой талии.
– Против «Оркестра Электрической Светы» – никогда! – сглупил я, пожирая глазами узкую бледную полоску спины и стройные тонкие бёдра. Их не могла скрыть даже юбка свободного покроя.
Ели молча. Она не смотрела в мою сторону. Только щёки зарделись и стали нестерпимо пунцовыми.
– Знаешь… – прошептала она тихо, не поднимая взгляда.
Шипы декабрьской розы снова рвали ладонь. Не мою: я теперь был Ласточкиной. Но – слабее. Не смог бы вот так, бесповоротно: «Маша, я не люблю тебя». У меня оставались пять секунд. Я знал. Через пять секунд она выпустит в мир три слова – они уже: почти наружу, почти здесь, комком застряли у неё в горле, но уж не остановить; они готовятся родиться и выпорхнуть…
Я должен успеть первым. По-хамски, жёстко, хлёстко, омерзительно, похабно! Чтобы в ту же секунду она возненавидела меня, чтобы поняла: я – мразь! И тогда ей сразу же станет легче. А вскоре она всё забудет, и всегда теперь будет глядеть в мою сторону с отвращением. Пять секунд. Нет, уже четыре.
– Знаешь, я вообще не понимаю… на хуя, блядь… всё это надо. За-а-чем-м?! Я алкаш. Я голодранец, в кармане вошь на аркане. Я хо́дя, блядь. Всё, на что я способен, всё, что смогу…– я с тоской и ненавистью к себе, слово за словом выблёвывал ей мерзкие гадости прямо в красивое пунцовое стремительно бледнеющее лицо, схватив за оба запястья, – … испоганить твою жизнь! Хули тебе? – от меня? – надо?! У меня с утра стояк, а ты!.. – от зашкаливающего хамства у меня перехватило дыхание, но я уже не мог тормознуть, – ты мне всё равно ни хуя не дашь!
– Дам, – сказала спокойно, не отводя взора, не дрожа голосом; высвободила руки из моих обезумевших клешней и-и-и… – расстегнула пуговичку блузки, одну, вторую, ещё… «Дам»: буднично, привычно, будто каждый божий день говорила так десятку вожделеющих её кобелей. Сказала – она! – Мария Сапожникова, девственница, Ленинская стипендиатка, английский в совершенстве, член комитета комсомола института, дочь зампреда Совмина СССР, наследница по прямой основателя Страны Советов.
В глазах потемнело. Я вскочил, опрокидывая стулья, и, не помня себя, выбежал в коридор.
* * *
Понедельник со вторником я безвылазно проторчал в родовой. Осложнённых не было, но обычных накидали мама-не-горюй – порой поссать было некогда отойти.
– Они всё крепятся, ждут чего-то, до последнего дома сидят, пока уж воды не отойдут, – недовольно ворчала Натала-Тала. – А тем более, если выходной. Мужья, дети, дела по хозяйству – вот девки и тянут. Приползают самотёком в последний момент – а нам что? Ни обследовать их толком, ни понаблюдать хотя бы день-два, ничего вообще не успеваем.