– Это-то я уже понял.
– Она у нас в больнице как талисман. Словом лечит.
– Кого?
– Да своих же, врачей да сестер. Если плохо, выслушает. Никогда насмехаться не станет. Ещё и дельное что посоветует. Люди не раз замечали – поговорит с тобой, глядишь, а беда стороной прошла. Она как мама тут всем.
Мы выпили ещё. И ещё. Завтра суббота, на работу не идти. Вернулись в общагу.
Я подергал Конфетину дверь – заперто. Вышел на улицу. Час сидел на лавочке под липами, курил. Посмотрел на часы: половина второго. Лёшка с Юркой спали, умаявшись от операций, борща и водки. Я разделся, лёг на кровать. Сон не шёл. Тихо поднялся, подошёл к шкафу, нащупал куртяшку, расстегнул тугую молнию, залез во внутренний карман. На моей ладони, словно в колыбели, парил хрупкий невесомый деревянный чукчонок.
Положил рядом с собой на подушку. И полночи с ним разговаривал.
* * *
Разметав руки-ноги, пришпиленной куколкой вуду я лежал на траве возле речки-вонючки, обречённо смотря в закатное небо, будто надеясь что-то там узреть. Видеть мне было нечего. Голова гулка и пуста. Я трезв как стекло и сам себе противен. Противен, – не потому что трезв, а – потому что противен.
Я так и не извинился. За неделю – не нашёл смелости подойти, два слова сказать, четыре слога: «прости, Маша». Утром, когда мы ордой сарацинов брали штурмом автобус, что собирался везти нас в Воздвиженск, даже не взглянула в мою сторону. Просто тихо прошла мимо. Не потому что не заметила, нет. Потому что не сочла нужным.
А потом, после недолгой дороги, когда ребята, стоя возле автобусной двери, помогали девчонкам выйти, я, не глядя, протянул руку, а она – не отвергла, не обожглась; опёрлась на мою дрогнувшую ладонь тонюсенькой ажурной ладошкой. Спрыгнула легко-легко с подножки, и не забрала руки́, нет! Это я, испугавшись, выпустил, – а она только тогда выпорхнула. Словно ждала: что дальше? А какого «дальше» ждать от того, кто не смог – вот даже «прости», и того не смог.
С дальней лужайки, из другой реальности, настойчиво потянуло шашлыком. Ирка с Егором ещё вчера, до нашего приезда, замариновали – «а чего там мелочиться!» – здоровенное ведро свежайшего мяса. Мне бы теперь: встать, отряхнуть сено-траву, пойти к ним, к своим, к родным, табором звенящим гитарами у высокого – до неба – костра; сесть подле. Под водочку с самогоночкой сожрать столько, чтоб лопнуть. Чтобы привычно загудела смурная пьяная голова, чтобы сами собой забулькали похабные шутки, чтобы снова стать царём горы. Купаясь в мерзости и самолюбовании: залить, заглушить, потушить в себе насовсем – то странное, непонятное, звенящее, не отпускающее чувство.
– Прости.
Неслышно подошла, села рядом на траву. Это ты, ты сказала – мне? «Прости»?!
– Прости. Прости меня.
А я – что я? Язык чужой, не слушается. В висках стучит. Салют, Ласточкина!
– Ты на меня… не сердишься?
Я? На тебя?! Что ты такое говоришь, маленькая хрупкая девочка?! И тут – словно пробило. Всё понял. Это я – мальчик! А она – нет, не девочка. Она женщина.
Двое. Двое на берегу. Женщина и мальчик.
– …би квайт, биг бойз донт край, биг бойз донт край, биг бойз донт край…24
И ты туда же, Джинни.
– Пойдём купаться, – она сбросила платье.
– У-у…
– Одежду сними, глупый! Намокнешь!..
Только плеск воды. Только стук сердец. Только тишина.
– Вылезай, замёрзнем. Руку… Мишка, руку дай, скользко.
Почему мне так спокойно?
– Я хочу, чтобы им стал ты.
И я стал. Сумбурно. Осознанно. Прекрасно.
Двое. Двое теперь на берегу. Мужчина и женщина.
* * *
Наступившая неделя оказалась размеренной как щелчки метронома и тягучей словно мёд Таловой. Каждое утро я на автомате приходил в роддом. Обход, потом – палата. Вот тут я и понял, что раньше, на самом деле, Натала-Тала меня берегла. Запускала только в родильный зал, – где всё динамично, остро, интересно, как аттракционы в парке культуры имени отдыха. А теперь на меня как на палатного лечащего врача повесили всю «патоложку» в полном объёме.
Двенадцать коек. Свободны одна-две, и то изредка. Все женщины разные, и все требовали от меня постоянно включённой головы. Одно дело – роды принимать, руками работать. Принял, ребёнка сдал педиатру; мамашу, если надо, подштопал, и в послеродовую на отходняк. Вот ты и герой. А тут, в патоложке, тихо. Ходят «вскорости мамочки», животами-аэростатами покачивают, тапочками шуршат. Снаряды вроде как не рвутся: здесь невидимый фронт. Диагнозы разные – ни одного простого. Оно и понятно: палата патологии беременности. Все с осложнениями. По сопутствующим заболеваниям – такие букеты, что диву даёшься. Пришлось, вместо былого геройствования, тихо лезть в учебники, освежать в памяти терапевтические дисциплины. Если недавно я был швейным роботом, то теперь дорога мне лежала прямиком в роботы-аускультаторы и роботы-пальпаторы25. Ну и, понятно, кроме фонендоскопа на шее, в левом кармане халата поселился акушерский стетоскоп, – а торопливый цокающий звук сердцебиения плода стал для меня самой чудесной музыкой.
24
Тише, большие мальчики не плачут… (
25
Имеются в виду выслушивание (аускультация) и ощупывание (пальпация) – методы, традиционно применяемые при осмотре больных.