Это означало: я выздоровел.
Мы высадились на пустынную платформу.
– Знаешь, как найти мой дом?
Я лишь глупо пожал плечами.
– Видишь заросшую железнодорожную ветку? – Я кивнул. – Нужно идти по ней, прямо по шпалам. Сначала будут наши дома, а потом фабрика. Ветка ведёт туда.
– А если нас поезд догонит?
– Какой там поезд! – повисла на моей шее Конфета. – Здесь всё движение – два вагона в неделю.
И мы пошли, дурачась. Конфета, сняв туфельки, голыми ступнями балансировала на раскалённой зенитным жаром рельсе. Я, страхуя её за руку, прыгал рядом по шпалам.
– Отпусти руку, отпусти, я не упаду! – кричала Конфета.
– Ну и что! – орал в ответ я. – А вдруг я упаду?! Так что держи меня, и без разговоров!
– Вот мой дом, – показала Конфета на серую кирпичную пятиэтажку.
– Нормально, – кивнул я.
– Ага, нормально. Нормальная такая сараю́шка. Но нам не сюда.
– А куда?
– В соседний.
– Зачем?
– Ты совсем дурак? У меня дома полый набор: мама, два брата, отчим и собака. Ещё я приехала. Где я тебя спать укладывать буду – с собой в гостиной?! Мы идём к подруге Лёльке. Её сегодня и завтра дома нет. Ты будешь жить у неё.
Перспектива оказаться в постели в одиночестве меня не вдохновила.
– Что ты такой смурной?
– Не хочу спать один.
– Вот глупый! Не хочешь – и не будешь. Я с тобой.
* * *
Два белобрысых семилетних Конфетиных брата-близнеца оказались улыбчивыми, приветливыми и опрятными. Мама тут же усадила нас за стол, налила борща; отчим, слазив в чулан, достал солёные помидоры и самогон. Но рассиживаться было некогда.
– Ма-а-ам, мы купаться!
– А нам, нам можно с Микаэлой?! – перебивая друг друга, затараторили братья.
– Конечно, птенчики вы мои!.. – растаяла Конфета, целуя их в соломенные макушки.
Мальчишки бежали впереди, мы с Конфетой, держась за руки, шли поодаль.
– Поедем на Дальние пруды! – крикнула Конфета. Братья закивали.
– Это где?
– Это две остановки на электричке. Такое место, его все тут любят. Соседей наших наверняка там сейчас навалом.
По пути мы зашли в магазин и взяли литровую бутылку венгерского вермута. Мальчишкам я догадался купить по бутылке «дюшеса». Не доходя с полкилометра до станции, Конфета внезапно остановилась как вкопанная.
– Не хочу на Дальние. Пойдём на карьер.
– Почему?
– Не хочу, и всё. Мальчишки, стойте! Идём на карьер.
В этом была вся Конфета. Её «хочу» внезапным образом сменялось «не хочу». Причины перемен она не понимала. И не хотела понимать. Её следовало принимать такой, какова она есть. Или не принимать вовсе, и тогда – отправляться вон. А что, разве есть другие варианты?!
Она была ненадёжной: я понимал. Она бывала несносной: я принимал. Привязанный обручальным кольцом, я не смог бы прожить с ней и недели: я знал. И что? Нет, не так; вот так – «и чё?!». А ничё! Мне просто было с ней хорошо.
– Ну, что ж такого, что – наводчица, – а мне ещё сильнее хочется!28 – ворчал Джинни.
На берегу безжизненного заброшенного песчаного карьера, бликующего сполохами зеркала коричневатой воды, одиноко подпирал пронзительно синее небо мёртвый ржавый бульдозер. Больше ничего – и никого. Малышня сходу плюхнулась осваивать купальню, а мы разлеглись в тени ненужной груды металла. Открыли бутылку. Стакана не было, пили из горла́.
Терпкий вермут быстро вломил по шарам. Вдобавок, захотелось пить – «розовый» оказался нестерпимо сладок. Но воды у нас не было, а то, что плескалось в карьере, не предназначено для питья.
Я откинулся на спину и рассмеялся.
– Ты чего?
– Ничего. Мне просто хорошо.
– Мне тоже.
– Слушай, – я повернулся на бок, – а ты о будущем когда-нибудь думаешь?
Два бездонных чёрных колодца недоумённо буравили мою щеку.
– Зачем?
– Что – «зачем»?
– Ну, зачем о будущем думать. Оно ведь так и так настанет, думаешь ты или нет…
– Микки, ты хочешь сказать, что вообще никогда не представляешь, ну вот, например, что будет, что произойдёт с тобой через год или через десять?
– Нет. Зачем напрягаться? Оно ведь ещё не произошло.
Жила одним днём. Может, не днём, а даже часом. Или – вообще минутой. И в эту самую минуту она была прекрасна, она была желанна. Всё остальное её не интересовало. Я положил ей руку между ног и закрыл глаза. Она крепко сжала руку бёдрами, прильнула, поцеловала в щеку. Мне не хотелось двигаться, и даже не хотелось жить: остановленное мгновение казалось самодостаточным.