– Коль, ну ты чего? Позвонил бы в отделение! А то я – ни сном ни духом, в операционной, а ты тут… Мне же неудобно!
– Да брос ти, Мишя, – обнял меня Никогайос, – ти чиловэк занятий, я подождаль нимнога, ничиво… – Колян замолк и как-то замялся.
– Чем могу, Коль?
– Тут такой дэл. Хачю пригласит в ристаран.
– Спасибо, Коль! Что, праздник какой?
– Ну… да… празнык, да…
– Какой?
– Ну… ниважна. Дэн раждэний пуст. Пригласит хачю! Тибя, всэ твой рибят тожэ. И… – он опять замялся, возможно, даже покраснел слегка, хотя под смуглой кожей румянец, если и был, то вряд ли был бы различим. – И Татиана пригласит!..
Неотразимый Лисёнок снёс джигиту крышу. Ну, да, уж кто-кто, а она-то – может. Я припомнил, сколько за ней страдальцев увивалось в институте и получило от ворот поворот. Таня выросла девушкой эффектной, строгой и своенравной.
– Женщина – пуля со смещённым центром: попадает в сердце, бьёт по карманам и выходит боком! – гыгыкнул избитой пошлостью Джинн. Мне стало обидно за Никогайоса. – Замолкни, бесполый! – не терпящим возражений тоном приказал я потустороннему.
– Хорошо, Коль. Когда?
– Зафтра вечор хачю.
– Слушай, посиди тут ещё пять минут, а? Я мигом!
Я забежал в ординаторскую, набрал номер терапии. Лисёнок оказалась недалеко от телефона.
– Таньк, нас Никогайос хочет завтра в ресторан пригласить!
– Нас – это кого?
– Нас – это всех.
– Вообще всех?
– Ага! Так и сказал. Но тебя в особенности.
– А что за праздник такой?
– Говорит – день рождения. Кукует у меня на стульчике в предбаннике. Ждёт твоего решения.
– Что, правда? На стульчике? Не врёшь?
– Тань, зуб даю! Ну?..
– Что «ну»?
– Ты идёшь? А то он сидит, сопит, мается.
– Ой, ну какие же вы все дураки! – озорно засмеялась Лисёнок. – Скажи ему, пусть слезает со своей жёрдочки. Иду!
Я вернулся в регистратуру.
– Коль, она придёт! И мы тоже!
Никогайос распрямил плечи, сбрасывая видимую невооружённым взглядом гору.
– Спасыба, Мишя!
– Тебе спасибо! Где завтра?
– В «горка», в шест, в сэм, как придьёте…
– Давай, Колян, давай, именинник!
День назавтра оказался ненапряжным, а потому коротким. Часа в четыре я подходил к общаге. Лёшка с Юркой уже были дома, и не одни.
* * *
Десять дней назад в соседнюю пятьдесят первую заселили двух улыбчивых дородных девиц, пищевых технологов, приехавших из какого-то дальнего техникума проходить практику на молокозаводе. Джинни, увидев их, только присвистнул:
– А ещё скажу вам, разлюбезная Катерина Матвеевна, что являетесь вы мне, будто чистая лебедь, будто плывёте себе…34 – но был мной бесцеремонно оборван.
Как раз в тот памятный вечер, когда они впервые появились в общаге, голодный Лёшка шёл из кухни по коридору в пятьдесят вторую с бадьей свежесваренных парящих пельменей. Дверь пятьдесят первой была трагически распахнута. За открытой взывающей о помощи дверью две девицы безуспешно пытались приладить к кровати безнадёжно отвалившееся изголовье.
Лёшка, ни слова не говоря, вошёл. Поставил на стол бадью. Вышел обратно, открыл дверь пятьдесят второй. Махнул Юрке. Опять же, в полной тишине, вдвоём они в пять минут пришпандорили изголовье к кровати – так, что теперь никакая сила при всём желании не смогла бы его оторвать. Для демонстрации надёжности Лёшка улегся на сетку починенного спального агрегата и несколько раз подпрыгнул, ухая по гудящей кровати стопятикилограммовой мускулистой красотой. Встал; взяв бадью со стола, сказал слегка оторопевшим девчонкам:
– К нам пошли. Пельмени есть будем.
– А-га-а… – протянули те на два голоса. Та, что пониже и потоньше, залезла в тумбочку, достала банку вынесенной с молокозавода сметаны. – Будем-будем!
Лёшке с Юркой надоело украдкой окучивать больничных медсестёр. Страсть как хотелось домашнего уюта. И уют пришёл: сам. Романы развивались стремительно.
– Са-а-лавей мой, са-а-лавей, с толсты-ым сись-кам са-а-а-а-ла-а-вей! – тихонько мурлыкал под нос Лёшка, едва завидя Василису. Та же, всецело поддавшись коварному внезапно взросшему средь общажной аскезы чувству, каждый вечер, запыхавшись и немного вспотев, спешила домой. Пухлую руку оттягивала сумочка, полнящаяся то сливками, то сметаной, а то – и недозрелым сыром.
– Хорошо тому живётся, кто с молочницей живёт, молочко он попивает и молочницу… – исходил во мне похабщиной Джинни. Не иначе, завидовал.
Юрастый, на свою беду, оказался деликатным. Он не мог вот так, просто: пельмени – сметана – «ты Рембрандта читала? – в койку!35». Ему надо было поговорить. А с разговорами у Василисиной подруги Эльвиры наблюдались проблемы. Слушать-то она могла что угодно и сколько угодно, а вот ответная речь давалась ей с трудом. Юрка соловьём заливался, рассказывал истории, травил анекдоты. Сам шутил, сам смеялся. Аутичная Эльвира молча замирала, сверля упёртым взглядом одну-единственную точку на Юркином лбу, что совсем не располагало к продолжению банкета. Клубилось это скорбное безобразие в пятьдесят первой – пятьдесят вторая сразу оказалась на постоянной основе оккупирована Лёхусом с Василисой. Меня, понятное дело, в расчёт давно не брали – я сто лет уже как пасся в Конфетиных хоромах; на всякий же резервный случай напротив у Толяна в каморке была свободная койка.
35
Из анекдота. Жена говорит мужу: «Ну что ты каждый вечер с работы приходишь и командуешь «В койку!»? Давай, хоть, о культуре поговорим». Муж: «Ты Ре́мбрандта читала?». Жена растерянно: «Н-нет». Муж: «Тогда – в койку!».