— Считайте это скромным воздаянием, а еще лучше началом воздаяния за вашу безупречную службу, синьор.
— Но я вовсе не желаю считать так.
— Значит, вы действительно очень ослаблены после ранения. Иначе вы непременно вспомнили бы, что целых пять лет, в течение которых вы оставались моим верным, храбрым и благородным другом, я, по своей тупости, считала вас своим врагом.
— Ага! — улыбнулся он. — Я не сомневался, что в конце концов мне удастся убедить вас в этом, и моя уверенность придавала мне силы и терпение все эти годы. Человек способен вынести все, если не сомневается в том, что он делает.
— И вы ни разу не усомнились? — недоверчиво спросила она.
— Я всегда отличался самонадеянностью, — ответил он.
— Однако у вас было более чем достаточно причин для сомнений. Знаете ли вы, синьор принц, что я верила всякому дурному слову, сказанному о вас? Я даже считала вас трусом, положившись на мнение тщеславного хвастуна Карманьолы.
— С его точки зрения он совершенно прав. Я никогда не был бойцом его склада. Для этого я чересчур бережно отношусь к своей особе.
— Ваше теперешнее состояние доказывает обратное.
— Ах, это… ну, это совсем другое дело. Слишком многое сегодня зависело от исхода битвы, поэтому мне и пришлось принять в ней личное участие, хотя я терпеть не могу рукопашной. Ну а после того, как мы смяли противника, уже не имело большого значения, куда попадет острие пики этого малого: в мое плечо или мне в горло. Не все ли равно, уцелеть в своей последней битве или погибнуть?
— Почему же в последней, синьор принц?
— Считайте, что я уже не ношу этот титул. Я больше не принц. Я оставляю его, как и всю мирскую суету.
— Каким образом? — не поняла она.
— Как только я смогу двигаться, я вернусь в Чильяно.
— Что вам там делать?
— То, что делают остальные братья. Pax multa in cella. Старый аббат был абсолютно прав. Только там есть мир и покой, которых я больше всего желаю теперь, когда моя служба окончена. Ничто более не удерживает меня в миру.
— Но вы столького сумели добиться за эти годы! — ошеломленно воскликнула она.
— Все это произошло помимо моей воли и моих желаний, — мягко ответил он. — Пустое тщеславие, безумная алчность и жажда власти — все это не для меня. Я не был создан для мира, и, если бы не вы, я никогда не узнал бы его. Но теперь с этим покончено.
— А ваши владения, Гави и Вальсассина?
— В знак прощанья я оставлю их вам, мадонна, если вы соблаговолите принять подарок из моих рук.
Она замолчала и отступила на шаг от него.
— Я думаю, у вас начинается жар после ранения, — наконец проговорила она, и ему показалось, что ее голос прозвучал как-то странно.
Он вздохнул.
— Пусть будет так. Тому, кто вырос в миру, трудно понять, что глаза человека не должны ослепляться мирским блеском. Поверьте, покидая мир, я сожалею только об одном.
— О чем же? — затаив дыхание, прошептала она.
— О том, что я не достиг цели, ради которой пришел в него: я так и не выучил греческий.
Вновь наступило молчание. Наконец ее платье зашуршало, и она отошла на несколько шагов от него, так что теперь он мог видеть ее лицо и всю ее фигуру целиком.
— Мне кажется, я слышу голоса ваших слуг. Сейчас я оставлю вас.
— Я благодарен вам, мадонна. Да поможет вам Бог. Но она так и осталась стоять между ним и пылавшим камином, худощавая и стройная, как в тот самый вечер, когда он впервые увидел ее в саду здесь, в Касале. На ней было плотно облегающее платье из серебристой парчи, и его узкие рукава спускались до самых ее пальцев, тонких и слегка заостренных, и он вспомнил, что в тот раз на ней было платье с точно такими же рукавами. На ее плечи была накинута голубая бархатная мантия, свободные рукава которой были оторочены горностаевым мехом, а в серебряной сетке, схватывавшей ее каштановые, с золотым отливом волосы, сверкали сапфиры.
— Да, — задумчиво и мечтательно проговорил он, — именно так вы выглядели тогда, и такой я навсегда запомню вас. Я рад, что мне удалось послужить вам, синьора. Это возвысило меня в моих же собственных глазах.
— Вы возвысились и покрыли себя славой в глазах всего света, синьор принц.
— Разве это имеет значение?
Бледная как полотно, она медленно подошла к нему, и, когда она, слегка нахмурив свои тонкие брови, склонилась к нему, он увидел ее темные задумчивые глаза, глубокие и загадочные, словно озера.
— Неужели и я ничего не значу для вас, Белларион?
Он печально улыбнулся.
— Стоит ли спрашивать об этом сейчас, мадонна? Разве я всей своей жизнью не доказал вам, что никогда еще женщина не значила больше для мужчины? Я служил одной вам, служил per fas et nefas [117].