Она стояла над ним, и ее губы дрожали. И когда она наконец заговорила, ее слова как будто не имели отношения к тому, что было сказано раньше.
— Я сегодня одета в ваши цвета, Белларион.
— О-о, а я даже не заметил! — удивился он.
— Это не случайно.
— Очень мило и чрезвычайно любезно с вашей стороны было оказать мне такую честь.
— Я выбрала их не только поэтому. Неужели они ничего не говорят вам, Белларион?
— А о чем они могут говорить? — сказал Белларион, и впервые со времени их знакомства она заметила, как в его глазах мелькнул страх.
— Я вижу, вы не понимаете меня. Неужели вы не желаете ничего более в этом мире?
— Ничего из того, чего я могу достичь. Но желать то, что находится за пределами достижимого, означает вкусить всю горечь бренного бытия.
— А разве такие пределы существуют для вас, Белларион?
Она улыбнулась ему, и при виде слез, стоявших в ее глазах, у него перехватило дыхание. Своей здоровой левой рукой он судорожно схватил ее левую руку, опущенную на уровень его головы.
— Я, конечно, сумасшедший, — с трудом выдавил он.
— Нет, Белларион, всего лишь глупый. Так вы действительно ничего не хотите?
Он густо покраснел.
— Существует только одна вещь, которая смогла бы превратить жестяной блеск мира в истинный свет. Только она сделает жизнь… О Боже! Что я говорю?
— Почему вы замолчали, Белларион?
— Я боюсь!
— Меня? Разве могу я в чем-то отказать вам, отдавшему все, чтобы служить мне? Разве я не должна взамен предложить вам все, что имею? Неужели вы ничего не хотите потребовать для себя?
— Валерия!
Она наклонилась и поцеловала его в губы.
— Все эти годы моя ненависть к вам служила мне лишь для того, чтобы бороться против любви, которую я почувствовала с момента нашей первой встречи здесь, в саду. Но мне надо было доверять своему сердцу, а не обманывавшему меня рассудку — вы ведь с первой минуты нашего знакомства предупредили меня, что я склонна делать неверные выводы, — и тогда я не узнала бы, насколько бессмысленно пытаться идти против себя самой.
Он задумчиво посмотрел на нее, очень бледный и печальный.
— Да, — медленно проговорил он, — вы, наверное, были правы. У меня действительно начинается жар.
ЖАТВА
Глава I
нжель быстро прошла по глухим улочкам своей секции[118] — так эту часть города назвала в честь Муция Сцеволы[119] — та разновидность патриотов, что мечтала о возрождении былой славы Древнего Рима на навозной куче, в которую она превратила Париж.
Выйдя на довольно широкую улицу Вожирар, она легкой поступью пересекла ее самую замусоренную часть около старой семинарии Сен-Луи и Люксембургского дворца. В древнем величественном здании стоял такой рев, звон и грохот, как будто здесь была кузница самого старика Вулкана[120]. Но Анжель шума не испугалась, живя неподалеку, она постоянно слышала эти звуки. Но вдруг ветер подул с юга, и едкий удушливый дым пятидесяти четырех печей, в которых плавился металл для пушек армии Республики, перенесло через улицу. У нее запершило в горле, она закашлялась и ускорила шаги. Это рассмешило литейщиков, околачивавшихся у ворот. Это были смуглые, лохматые парни, с грубыми и злыми лицами. Несмотря на то, что они были чумазыми от сажи, их шевелюры украшали красные фригийские колпаки[121].
Один из них, с трубкой в зубах, выпустил Анжель в лицо облако табачного дыма. Его обезьяноподобные приятели злобно захихикали. Анжель охватил ужас, но усилием воли она справилась с этим ощущением и, не сбавляя шага, продолжила свой путь.
К счастью, грубияны не стали продолжать свои отвратительные шутки. Хотя они и выглядели как дикари, однако, будучи честными тружениками, все же не были законченными негодяями. Это были люди, проводившие все время у печей, чтобы дать оружие французским солдатам, что, впрочем, не мешало им время от времени травить при случае несчастных людей, недостаточно патриотичных, по мнению этих недалеких работяг.
Анжель шла по-прежнему торопливо, дыша теперь уже свободнее, мимо старых конюшен Люксембургского дворца к улице Горшечников. Она была молода, стройна, изящна, на ее лице лежала печать благородства, что само по себе стало опасным в Париже в мессидоре 1 года по якобинскому календарю[122], — или в сентябре 1793 года по старому календарю, теперь считавшемуся рабским. Ее очень простое, но безупречно опрятное платье было темно-серого цвета, муслиновая косынка, охватывавшая шею, опускалась до выреза корсажа, а из-под муслинового капора выбивались тяжелые локоны бронзового цвета, ниспадавшие на молочно-белую шею. Как бы для того, чтобы сгладить впечатление аристократизма, которое мог произвести ее облик, она приколола на грудь огромную трехцветную кокарду.