Это происходило в зале дворца в ветреный день мессидора, для которого характерны ссоры. Видаль с важным видом поднимался по ступенькам, звеня шпорами и громыхая саблей; он схватил за плечо неопрятного привратника так, что тот скорчился, и приказал ему грозно:
— Иди и скажи представителям нации, что пришел полковник Видаль из Голландской армии, чтобы изложить перед августовской ассамблеей жалобу генерала Дюмурье.
Зал был заполнен обычной толпой, бездельники и люди дела стояли рядом; патриоты в красных фригийских колпаках, неряшливые в силу своего «истинного» патриотизма, слонялись без дела, покуривая грязные трубки; туда-сюда сновали юристы в черных мантиях, изображая страшную занятость, то тут, то там граждане представители становились центром небольшой толпы крикливых республиканцев обоих полов; члены Национальной гвардии[140] в синих мундирах, несколько солдат и бесчисленное множество шпионов и агентов секций приходили и уходили или бродили по залу, перемещаясь от одной группы к другой.
Но как только заговорил Видаль, неожиданно наступило молчание, и полковник обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Но это ни в малейшей степени не обескуражило его. Он видел войну и смерть, и ему не было дела до выражения лиц уставившихся на него оборванцев. Более того, он был убежден, что у него прекрасная фигура, он на несколько дюймов возвышался над самым высоким из присутствовавших, и к тому же был достаточно молод, чтобы ему не льстило то обстоятельство, что он — центр всеобщего внимания.
Он отпустил привратника, который помчался докладывать о нем, и стоял, с некоторым высокомерием позволяя окружающим любоваться своим простым, но не без приятности, лицом и лихо сдвинутой на ухо огромной шляпой с кокардой.
Из группы людей выступил капитан национальной гвардии.
— Ба! Видаль, мой полковник! — воскликнул он, приближаясь. — Ты как с неба свалился.
Видаль глянул на него сверху вниз.
— Верное определение, — сказал он. — Я ангел мщения.
Это было многообещающее начало, и праздная публика придвинулась поближе к нему в надежде, что последует продолжение, дополняющее уже сказанное.
Дюшатель — капитан Национальной гвардии — принялся расспрашивать нашего полковника, и Видаль не счел необходимым делать секрет из того, что вскоре должно было стать основной темой разговоров в Париже.
— Проклятая собака подрядчик наживается на крови французских солдат, — сказал он. — Я приехал, чтобы возбудить процесс, который заставит его голову понюхать национальную корзину[141].
Этот образ был нов и звучал истинно патриотически. Несколько оборванцев зааплодировали.
Какой-то патриот во фригийском колпаке с кокардой и в неописуемо гнусном платье вынул из зубов длинную чадящую трубку и нахально сплюнул на мантию юриста, которая, несомненно, казалась ему слишком чистой для доброго республиканца, каковым он считал себя.
— Свинья! — злобно выпалил юрист.
— Брат, — спокойно ответил патриот, — если ты будешь путаться у меня под ногами, такое случится еще не раз. — И он обратил взгляд на Видаля, громогласно потребовав назвать имя и преступление, о которых тот упомянул.
Видаль выложил все без колебаний. Как солдат, он, естественно, был полон негодования, и его не волновало, как скоро его слова обрастут отвратительными подробностями.
— Предатель, о котором я говорю, — правительственный подрядчик, которому нация платит за снабжение армии обувью. Движимый отвратительной алчностью, он прислал нам сапоги, сделанные скорее из бумаги, чем из кожи, вследствие чего солдаты Франции ходят разутые и были погублены тысячи жизней — ценных для Франции в эти тяжелые времена, но пожертвованных только для того, чтобы этот вор смог обогатиться.