— Я озабочен интересами нации, — ответил Сен-Жюст, давая понять, что из-за возражений полковника его терпение подходит к концу. — Я убежден, что намечаемое вами обвинение не послужит интересам нации.
Видаль пожал плечами. Растущее в нем неприятие этого человека могло только усугубить его упорство.
— Это не мое дело. Мое дело — подчиняться приказам. Я — инструмент, не более того.
Сен-Жюст показал зубы.
— Вы и сейчас получаете приказ, — сказал он. — Армия Франции, да и сам ваш генерал являются орудием в руках представителей народа — суверенного народа Франции.
— Позвольте заметить, гражданин, что и вы сами вовсе не «представитель суверенного народа». Вы всего лишь один из представителей. Другие находятся в зале. И мое дело касается их, Конвента в целом, а не отдельного его члена, который явно жаждет за их спинами позаботиться о собственных интересах. Можете пожирать меня глазами, бывший шевалье де Сен-Жюст, начавший свою революционную деятельность с кражи денег собственной матери. Вы вор и друг воров, о чем свидетельствует ваша озабоченность делом Лемуана.
Сен-Жюст отступил на шаг, как будто его ударили. Красивое лицо депутата перекосилось от злости и стало страшным, глаза горели от ярости.
— Гражданин солдат, — процедил он сквозь зубы, — вы оскорбляете меня.
— Это вы оскорбляете меня, предполагая, что я с вами одного поля ягода.
— Черт тебя подери! — выругался депутат. — Собака! Одно мое слово может уничтожить тебя.
— Давай выкладывай, — потребовал Видаль громовым голосом. — Мы хотим услышать это слово. Пусть люди послушают твои угрозы, тогда они спросят себя, не вернулись ли мы во времена Капета, когда любой придворный бездельник мог угрожать честному человеку. Одно твое слово уничтожит меня! Вот еще! — рассмеялся он. — Я хочу добавить кое-что еще. Я солдат, мальчишка! Я получил пять ран, все на фронте и все от чистой стали. Ты думаешь, что клинок в спину из-за грязного языка политикана испугает меня?
Говоря это, он надвигался на Сен-Жюста, и депутат снова отступил под яростным натиском этого человека. Он неожиданно испугался. Не столько самого Видаля, сколько непредсказуемого эффекта, который могли произвести его слова на тех, кто слышал их. Сен-Жюст прекрасно знал, что эти люди, анархисты по натуре, были подобны труту, готовому вспыхнуть при первом слове, обращенном против любой власти.
— Замолчи, идиот! — прорычал он.
В этот момент двери в дальнем конце зала распахнулись настежь. Громкий голос привратника прокатился по пустому пространству.
— Гражданина полковника Видаля ожидают представители великой нации у решетки Ассамблеи.
— Иду! — ответил он, отвернувшись от Сен-Жюста. Потом помедлил и через плечо смерил депутата взглядом. — И то, что я сказал представителям, я повторю народу — повторю все, друг мой. Он услышит от меня, что Сен-Жюст — вор и друг воров, и они сделают собственные выводы из моего сообщения. Вот что вы получили из своей попытки совратить честного солдата. Много блага принесет она вам. — И он пошел к залу, задевая шпорами ступени, его шаги раздавались в полной тишине, и все присутствующие провожали его испуганными взглядами.
Перед двойным порталом Видаля на минуту задержал привратник, и когда наконец зеленая суконная занавеска на маленькой двери, ведущей в зал, открылась и он предстал перед решеткой Конвента, то оказался лицом к лицу с Сен-Жюстом. Когда полковник поднимался к одному входу, депутат своей нарочито грациозной, скользящей походкой проследовал к другому и занял свое место у трибуны.
В бесцветных глазах Сен-Жюста, обращенных на солдата, был вызов, который мог бы заставить менее храброго человека остановиться. Однако Видаль хладнокровно окинул взглядом молчаливое сборище представителей и приступил к изложению обстоятельств дела, с которым приехал.
Он начал с рассказа о славных достижениях своих товарищей-соотечественников и славе, которой покрыли себя французские армии в Голландии, затем повел речь о необходимости их усиления, чтобы борьба с наемниками иноземных тиранов была завершена быстро и победоносно. Его военная выправка и звенящий голос, звучавший так, будто он командовал своим полком, произвели на представителей очень благоприятное впечатление. Видаль, помимо своей воли, олицетворял воинскую доблесть Франции. Глядя на него, можно было обрести твердую уверенность в победе французского оружия.