Так размышлял мессер Белларион, проезжая возле сверкавшей на солнце глади реки, в тени стройных тополей, устремившихся к лазурному, словно отполированному летнему небу, и, казалось, сама красота Божьего мира заставляла его испытывать еще большее презрение к людям, своими недостойными деяниями осквернявшими этот мир.
Он миновал тополиную рощу и, выехав на равнину, увидел даму на белой лошади, чье появление отвлекло его от мрачных размышлений. Ее сопровождали сокольничий и два конюха в бело-голубых ливреях синьора Фачино Кане, графа Бьяндратского, который после данной ему герцогом Миланским отставки разорвал со всеми Висконти, и теперь по праву завоевания и по собственному волеизъявлению стал тираном Алессандрийским.
Белларион охотно свернул бы на другую дорогу, как делал это всякий раз, когда успевал первым заметить графиню, но она уже окликнула его и, пока он с вынужденной покорностью приближался к ней, передала своему сокольничьему сидевшего у нее на запястье хищника и, отъехав на несколько шагов от слуг, обратилась к Беллариону:
— Если ты едешь домой, Белларион, то нам по пути.
Несколько смутившись, он, однако же, пробормотал вынужденные слова признательности, прозвучавшие, как на то и было рассчитано, натянуто и фальшиво.
Они поехали вместе. Она говорила об охоте: о том, как удобно преследовать добычу на этой равнине, тянущейся иногда многие мили; о том, что сегодняшняя жара, наверное, заставила птиц держаться в зарослях и их поездка оказалась впустую, и о многом другом еще.
Белларион, с отсутствующим видом, трусил рядом с ней, вполуха слушая ее болтовню, так что в конце концов она замолчала. Однако через некоторое время, искоса взглянув на него из-под длинных ресниц, она приглушенным голосом спросила:
— Ты сердишься на меня, Белларион?
Он вздрогнул, как от удара, но быстро справился с собой.
— С чего вы взяли, синьора? — ответил он вопросом на вопрос.
— В последнее время ты выглядишь таким чужим. Ты избегаешь меня с той же настойчивостью, с какой я ищу встречи с тобой.
— Как я мог предположить, что вы ищете встреч со мной?
— А разве ты не видел?
— Я счел за лучшее не замечать.
Она слегка вздохнула.
— Ты хочешь сказать, что не в твоих привычках прощать.
— Вовсе нет. Я не держу зла ни на одно живое существо, будь то мужчина или женщина.
— Поистине небесное совершенство! Каково-то тебе приходится на земле!
Однако она лишь на одно мгновение дала себе волю, и, показав когти, тут же спрятала их.
— Нет-нет, прости, ради Бога, я не хотела смеяться над тобой. Но ты такой холодный и безмятежный. Наверное, поэтому ты и смог стать великим солдатом, как тебя уже стали называть. Но от этого тебя не станут любить больше, Белларион.
— Я не припомню, чтобы добивался чьей-либо любви, — улыбнулся Белларион.
— Даже женской?
— Святые отцы велели избегать ее.
— Святые отцы! Хм-м! — вновь вырвалось у нее. — Зачем только ты оставил своих отцов?
— Именно этот вопрос я задавал себе, когда последний раз виделся с вами.
— И ты не угадал ответ?
— Нет, синьора.
— Ты грубиян! — сурово отрезала она и натянуто рассмеялась.
— А вы — жена синьора Фачино, — решился поставить точки над «i» Белларион.
— Ага — в очередной раз поменяв интонацию, воскликнула она. — А если бы я не была женой Фачино? Что изменилось бы? — смело взглянула она ему в лицо, и, увидев ее страсть, он неожиданно почувствовал к ней жалость.
— Трудно представить себе занятие более никчемное, чем задумываться о том, что стало бы с нами, если бы обстоятельства были иными, — с оттенком торжественности ответил он, глядя прямо перед собой.
Она не ответила, и некоторое время они ехали молча.
— Я думаю, ты простишь меня, если я объясню тебе кое-что, — наконец проговорила она.
— Что именно? — поинтересовался он, заинтригованный ее неожиданными словами.
— В ту ночь в Милане… когда мы последний раз говорили наедине… ты, наверное, подумал, что я слишком жестоко обошлась с тобой?
— Не более жестоко, чем это принято в мире, где мужчины куда менее равнодушны к красоте, чем к понятию чести.
— Я знаю, что только твоя честь заставляет тебя быть суровым со мной — сказала она и, протянув руку, коснулась его руки, лежавшей на луке седла. — Я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, Белларион. Как могла я сердиться на тебя тогда?