Стоило, конечно, попробовать самой отменять свои чары, но я решила отложить дальнейшие испытания. Времени у меня мало, но и день выдался насыщенный. Так что я отправилась в ванную комнату, а затем и в спальню, где меня ждал финальный на сегодня сюрприз.
Стоило мне подойти к зеркалу, как из него глянула… Беллатриса. Нет, не я, к себе я уже потихоньку начала привыкать и от собственного отражения не шарахалась. Но в зеркале, помимо меня, отражалась другая женщина — нас было двое!
И сразу, кстати, становилось ясно, кто есть кто, — не по одежде даже, так как я была в ночной рубашке, а та, другая — в чёрной мантии. Но главное — Беллатриса Блэк, стоя за моей спиной и чуть сбоку, смотрела на меня с такой незамутнённой ненавистью, что дыхание перехватывало.
Не в силах отвести взгляд, я стояла, не двигаясь, и смотрела на неё. В тот момент у меня даже мысли не возникло, что это может быть иллюзией. Передо мной была Беллатриса Блэк — настоящая, хотя и нематериальная.
Неужели она и правда рядом со мной? Всё время?! Ледяной ужас охватил меня. И ещё… пришла мысль, что её, пожалуй, можно понять…
— Я не отнимала твоё тело, — прошептала я. — Это не моё решение. Я умерла, как и ты, моё тело мертво. Но это не я решила забрать твоё… — я лепетала жалкие оправдания, но с каждым словом всё яснее осознавала, что Беллатриса не слышит меня — не хочет слышать и понимать.
Её взгляд был почти безумен — чистейшая ярость и ещё толика торжества, оттого что её наконец-то заметили. Ей нужен был виновник, и она его нашла.
— Пайки… — прохрипела я, чувствуя, что не могу пошевелиться, не могу даже закрыть глаза, но и смотреть долее на свою обвинительницу тоже не могу.
Домовуха появилась мгновенно. Посмотрела на меня, лишь мельком взглянула на зеркало и, ни слова не говоря, сдёрнула с кровати покрывало и набросила его на зеркальную гладь.
Я отошла на негнущихся ногах и опустилась на постель. Меня трясло и знобило.
========== Глава 21. Воспоминания ==========
Пайки заботливо укрыла меня и в нерешительности остановилась рядом с кроватью.
— Не уходи, пожалуйста, — попросила я. — Подержи меня за руку…
Анна Михайловна, наша воспитательница, иногда оставалась со мной, пока я не засну.
Мне очень повезло — меня рано забрали в семейный детский дом. Некоторые дети постарше рассказывали всякие ужасы про обычные детдома. У нас всё было иначе.
Анна Михайловна — светлая женщина, она действительно всех нас любила и отдавала частицу себя, но нам всё равно было мало и хотелось большего… Бывало, что я обижалась — мне уделялось меньше внимания, потому что со мной было меньше проблем. Но одна проблема была и у меня.
Иногда случались особые дни, когда мои нервы были натянуты, как струны, а с наступлением вечера в каждом силуэте за окном виделось чудовище и невозможно было избавиться от убеждения, что под кроватью притаился жуткий монстр, который только и ждёт, чтобы все заснули и я осталась одна.
В такие ночи мне и кошмары снились особые. Проснувшись, я даже не могла их вспомнить, и это было очень странно, потому что обычно кошмар — это такая штука, которую и при большом желании не вдруг забудешь.
А я просыпалась в ужасном состоянии, в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем и охваченная таким всепоглощающим страхом, что начинала скулить в голос, будя остальных, хотя вообще была на редкость тихим ребёнком, как я теперь понимаю.
И тогда наша общая мама Аня приходила, набросив халат, успокаивала меня и сидела рядом, пока я снова не засыпала.
Такое случалось несколько раз в год, и, что пугало меня ещё больше, на следующий день обязательно случалось что-то плохое. Кто-то из наших просыпался больным или падал, получая серьёзную травму, и тому подобное.
Несколько старших детей даже начали косо посматривать на меня, но, к счастью, мама Аня сумела всех убедить, что причина бед не во мне, а если уж считать, что это не простые совпадения, то, значит, я просто предчувствую плохое.
Правда, я сама не была в этом убеждена. В глубине души зрело подозрение, что некая сила пытается завладеть мною, но по какой-то неведомой причине у неё не получается, и тогда она срывает зло на тех, кто оказывается рядом.
Невропатолог, которому меня показали, к огромному возмущению Анны Михайловны, заявил, что у меня “развитие не по возрасту” и посоветовал поменьше читать, а также назначил нечто, что мне давали несколько дней, в течение которых я спала на ходу, с трудом осознавая кто я и где. Потом мама Аня выкинула эти “чудо-лекарства” и всячески старалась оградить меня от дальнейших контактов с таким “замечательным” специалистом.
Читала я действительно много и с огромным удовольствием. Анна Михайловна не смогла, да и не захотела лишать меня этой радости. А мистический настрой во мне пробуждали не столько книги, сколько две пожилые женщины, жившие в нашем посёлке.
Жили они в разных концах и являлись полными антиподами. Одна — Алевтина Григорьевна — хотя и не так чтобы особенно улыбчивая и ласковая, иногда даже строгая, тем не менее притягивала нас словно магнитом. Глаза у неё были добрыми и всегда слегка печально-усталыми. В них запечатлелось выражение терпеливого понимания, будто она прожила не семьдесят, а семь тысяч лет.
Глядя в эти глаза сразу верилось, что она всё поймёт, и мы делились с ней своими “страшными тайнами”, рассказывали то, что не рассказали бы никому другому.
Мы бегали помогать ей — сами, по своей воле, даже очередь у нас была, потому что всем нравилось у Алевтины Григорьевны или — бабушки Алевтины. А ещё помощников своих она всегда угощала блинами с вареньем. Голодными мы не были, бывали у нас и пирожные, и торты — по праздникам или дням рождения, что, учитывая наше количество, случалось не так уж редко. А фрукты — хоть самые простые яблоки — и вовсе были постоянно. Но те блины мы все обожали больше любых других лакомств, а главное — нравилось нам у неё.
Уж Анна Михайловна запрещала порой к ней бегать, потому что мы там едим-угощаемся, а пенсия-то не резиновая. Алевтина Григорьевна была одинока — мужа потеряла в войну, а детей у неё не было. И ей, видно, тоже было от нас теплее.
Но та — другая старуха тоже, наверное, была одинокой. А какая же разница между ними! И назвать её иначе чем старухой было невозможно и немыслимо. То есть были и другие прозвания — ещё менее ласковые, но тёплые слова бабушка или старушка не вязались с ней совершенно. Каждая встреча с ней выбивала меня из колеи. И однажды, было мне тогда лет восемь, наверное, после очередного “особого дня”, кошмарной ночи и столкновения со старухой, улыбавшейся, как мне показалось, по особому зловеще, я прибежала к Алевтине Григорьевне.
Как я и надеялась, она задала мне вопрос, который обычно задавала, если видела, что с кем-то из нас что-то не так. Это был даже не вопрос, а, скорее, приказ.
— Нук, — говорила старушка, сурово сдвинув брови, — рассказывай!
Именно так — не “ну-ка”, а “нук”. И плотину прорывало тем быстрее, чем больше тяготило то — невысказанное.
Я выложила Алевтине Григорьевне всё-всё про свои ужасные сны и про беды, которые эти сны то ли предвещают, то ли накликают.
Выслушав меня, Алевтина Григорьевна проговорила:
— Ты это мне брось, девка. Виноватить ещё себя вздумала. Я тебе молитву напишу на бумажке — “Отче наш”. Вот и читай её, как страх нападёт. Ну и сама я за тебя помолюсь. Не боись, Настасья, это ещё не страх. Так — маета одна.
Алевтина Григорьевна со вздохом поднялась, подошла к большой иконе, что висела у неё в красном углу, как положено — покрытая вышитым рушником, вдумчиво осенила себя крестным знамением, поклонилась низко, постояла, почти беззвучно шевеля губами. До меня донеслись только слова “заступи сироту”. Снова поклонилась и подошла ко мне, прижавшейся в уголке на старом диване.