XXXII
«ПУРИТАНЕ» — ПОСЛЕДНИЙ ДАР
Однако вечером 24 января 1835 года, когда «Пуритане» были впервые показаны публике, Беллини довелось испытать новое и еще более сильное волнение. Уже зная, какое впечатление производит опера, он тем не менее был вынужден признать, что и на него самого она воздействует как-то по-новому: «Она прозвучала для меня почти неожиданно», — признается маэстро. И конечно, вновь вызвала неудержимый восторг зала. «Я не думал, что она взволнует, и сразу же, этих французов, которые плохо понимают итальянский язык… — сообщает он дяде Ферлито, — но в тот вечер мне показалось, что я нахожусь не в Париже, а в Милане или на Сицилии».
Отчет, который он сам дает о премьере и который находит точное подтверждение в газетах того времени, подчеркивает, что аплодисменты раздавались после каждого номера оперы — аплодисменты различные по накалу, в зависимости, разумеется, от впечатления, какое производили номера на публику, слушавшую их впервые. Очень горячо аплодировали первому акту и всему третьему, но больше всего оваций вспыхивало во втором акте, и репортерам пришлось отмечать факты, совершенно не обычные прежде для парижских театров. Публику «заставили плакать» во время сцены сумасшествия Эльвиры, которую Гризи «спела и сыграла как ангел», но кульминация восторга наступила после дуэта басов.
«Все в зале обезумели, — рассказывает Беллини, — поднялся такой шум, такие крики, что приходилось только удивляться темпераменту зрителей. Но говорят, что стретта производит очень сильное впечатление, и, видимо, это в самом деле так, потому что весь партер, восхищенный стреттой, поднялся и кричал, как безумный, одним словом, мой дорогой Флоримо, все это просто неслыханно, и с субботнего вечера ошеломленный Париж только об этом и говорит. Публика, — продолжает Беллини свой рассказ, — (вопреки правилам, так как лишь после спектакля можно вызывать «автора», причем только по имени), так вот публика потребовала меня, и Лаблашу пришлось, можно сказать, вытащить меня к рампе, и, едва ли не шатаясь, я предстал перед зрителями, которые кричали как сумасшедшие. Женщины махали платочками, а мужчины поднимали свои шляпы. Разумеется, они заставили повторить дуэт, и занавес опустился. Клянусь тебе, что получасового антракта не хватило публике, чтобы прийти в себя. Когда начался третий акт, видно было, что зрители все еще сильно возбуждены…»
В тот же день, 26 января, Беллини отправил письма дяде Ферлито и Сантоканале, сообщая им о необыкновенном успехе «Пуритан». В своем рассказе он употребляет почти те же слова и характеристики, только в послании к палермскому другу он дает волю законному чувству гордости: «Итак, да здравствуют Италия и Сицилия!» Право же, этим восклицанием он словно дарит родной земле блистательную победу, одержанную им за рубежом.
На другой день после премьеры началась неизбежная круговерть, которую влечет за собой любой успех. Визиты друзей, цветы, приглашения, поздравительные записки от музыкантов, даже таких, как Обер. Россини тоже поспешил в день премьеры известить Сантоканале об успехе «Пуритан», выражая радость по этому поводу: «Зная, с какой любовью вы относитесь к нашему общему другу Беллини, с удовольствием сообщаю вам, что его опера «Пуритане в Шотландии», сочиненная для Парижа, имела блестящий успех. Певцов и композитора два раза вызывали на просцениум, и должен сказать, что в Париже подобное проявление успеха редко, и его добиваются только по заслугам. Вы видите, мои предсказания сбылись и, говоря откровенно, сверх наших надежд. В этой партитуре есть значительные достижения в области оркестровки, однако ежедневно советуйте Беллини не слишком обольщаться немецкой гармонией и всегда полагаться на свой счастливый природный дар создавать простые мелодии, полные истинного чувства. Прошу вас сообщить моему доброму Казерано об успехе Беллини и сказать, что он может убедиться в том, что «Пуритане» представляют собой наиболее значительную партитуру из сочиненного им до сих пор».
Королева Мария-Амелия уведомила Беллини, что приедет на второе представление оперы. Король Луи-Филипп по совету министра Тьера повелел наградить молодого музыканта Рыцарским крестом ордена Почетного легиона в честь его заслуг. В свою очередь, Тьер, благосклонный к катанийскому композитору, письменно засвидетельствовал свое уважение, не забыв отметить, что орден был пожалован по его совету. Словом, с избытком было всего, что могло взволновать крайне впечатлительного Беллини.
И понадобилось немало времени, чтобы он пришел в себя. Все письма этого периода необычно кратки и выглядят набросанными в спешке, взволнованной рукой. Но неудержимая радость, которую доставил музыканту восторженный прием «Пуритан» и неожиданное признание столь высоких лиц, просвечивает даже в немногих строчках, отправленных дяде Ферлито и Сантоканале. Сообщив о награждении его орденом Почетного легиона, он в обоих письмах повторяет один и тот же призыв: «Выпейте за мое здоровье!» И заключает одинаково: «Да здравствуют Сицилия и ее сыновья!» Больше всего его восхищало то, что он за границей был награжден как итальянский музыкант.